ДАВИД АРКАДЬЕВИЧ

В комнату вошёл тучный мужчина с семитской внешностью, достойной описания.

Высокий его лоб естественно переходил в обширную лысину. От переносицы и густых бровей веерообразно расходились глубокие морщины. Львиноподобная голова прочно восседала на узких покатых плечах, стремительно расширявшихся книзу, к большому животу и основательному заду. Сходство туловища с грушей нарушало лишь наличие архитектурных излишеств – двух пар конечностей.

– Инженер? – спросил вошедший.

Получив своей догадке подтверждение, он задал следующий вопрос:

– Где, чему, как и для чего вас учили?

Я дал полный ответ и на этот вопрос.

Вошедший сел за стол, откинулся в кресле.

Часа два мы беседовали – обо всём на свете. Батенкова, Когана и ещё каких-то незнакомых мне руководящих работников завода он охарактеризовал коротко:

– Арапы.

Завод был заполнен арапами.

Давид Аркадьевич Гольдринг был начальником лабораторно-исследовательского отдела. Кабинета у начальника не было, сидел он в общей комнате. Лабораторно-исследовательского отдела на заводе тоже не было. В наличии был начальник, его стол, его кресло, его сейф позади его кресла, его должность с неопределёнными функциями, ставка в соответствии со штатным расписанием с различными добавками, премиальными – месячными, квартальными, годовыми, за новые разработки, за внедрение новых разработок, за освоение новой техники, за победы в соцсоревновании, за соблюдение техники безопасности, за безаварийность…

Давид Аркадьевич был начальником Когана. Коган был моим начальником. Не знаю, распространялся ли на наш завод давний феодальный принцип "вассал моего вассала не мой вассал", является ли Гольдринг моим начальником или нет, но его интересы в отношениях со мной коренным образом расходились с интересами Виктора Моисеевича: Коган хотел, чтоб я работал, а Давид Аркадьевич любил со мной вести долгие беседы.

– Вам уже оформили допуск? – спросил Гольдринг.

В первом отделе при заполнении запроса на допуск к секретной работе Светлана Степановна, при первой встрече с которой у меня слегка закружилась голова и начинала кружиться при каждой следующей встрече, коротко и строго сказала:

– Если всё пройдёт гладко, – она вскинула свои колдовские серые глаза, и у меня ёкнуло где-то в районе солнечного сплетения, я вдруг усомнился в том, что не провёл войну на оккупированной территории, не был репрессирован как враг народа и не продал неприятелю чертежи атомной бомбы, – если всё, что вы указали в анкете… – да-да, я утаил, что в 1957 году был исключён из комсомола за… о, Боже, она всё про меня знает – ах, эти серые глаза! – соответствует действительности, – Светлана Степановна произносила слова негромко, чётко и то опускала взгляд в мою анкету, то испытующе направляла его прямо в мои глаза, – оформление займёт приблизительно месяц. Если же… – взгляд глаза-в-глаза – вы, конечно, понимаете.

– Это займёт месяц, – процитировал я Давиду Аркадьевичу слова очаровательной чиновницы первого отдела.

– Арапы! – возмутился Гольдринг. – Что они у вас проверяют? Вы что, ездили за границу? У вас были контакты с иностранными агентами? Арапы!

В течение месяца я сидел в одной комнате с Давидом Аркадьевичем Гольдрингом и делил с ним часы его безделия. Иногда в комнату входил Коган, тогда Гольдринг затихал, пережидая, Виктор Моисеевич кидал в сторону непосредственного начальника презрительный взгляд, спрашивал меня "Как дела?" и, не дожидаясь моего ответа, уходил.

– Арап, – произносил ему вслед Давид Аркадьевич. – Но – умный арап, – добавлял он, как мне показалось, с теплом в голосе. – Коган не имеет права быть дураком, ведь как-никак он коэн. – И продолжал прерванную беседу. На темы он был неистощим.

Что такое коэн и почему коэн не имеет права быть дураком, я тогда не знал.

– Б-болтун, – сказал о Гольдринге Виктор Моисеевич (спустя месяц после моего прихода на завод мы у него дома обмывали – в первый, но не в последний раз – какое-то событие, кажется, получение для меня допуска). – Но – у-умный болтун. – По мере приёма алкоголя заикание у Виктора Моисеевича ослабевало и совсем сходило на-нет. – Жертва о-обстоятельств.

Постепенно я узнавал о Давиде Аркадьевиче всё больше и больше подробностей.

По рождению, учёбе и первому десятилетию работы Гольдринг был питерцем. Он окончил институт Бонч-Бруевича, специализацией его была телефонная связь.

К началу войны Давид Аркадьевич достиг должности главного инженера крупного ленинградского предприятия, занимавшегося какой-то чрезвычайно передовой и в такой же степени секретной продукцией. В 1941-ом году он эвакуировал свой завод в Свердловск.

С годами Давида Аркадьевича с должности главного инженера потеснили, а на завод перестали принимать евреев.

Совсем от Гольдринга избавились, откомандировав его – в чине главного инженера строительства – на возведение нового приборного завода. Тут он развернулся: выколотил фонды, валюту, закупил на Западе точнейшие металлообрабатывающие станки, измерительные приборы, оборудовал кондиционированными установками герметизированные цеха и лаборатории. В нём кипела нерастраченная с годами энергия.

Поначалу завод замышлялся как ракетный, но на него положили глаз кораблестроители. Старые мореходы вспомнили, что ещё в двадцатые годы английская фирма "Сперри" производила небольшие простые однороторные гирокомпасы, которые десятилетиями работали безостановочно и бесперебойно.

Один такой прибор был Советским Союзом в Англии приобретён и передан Ленинградскому Центральному научно-исследовательскому институту морского флота для изучения, копирования и создания отечественного аналога.

Прибор распотрошили. Изучили. Составили чертежи и описание. Даже сумели снова собрать и запустить его. Навигационный прибор работал безукоризненно.

У англичан герметизированный гиромотор, помещённый в глубокий вакуум, вращался со скоростью в тридцать тысяч оборотов в минуту. У СССР не было герметически закрытых гиромоторов, вращающихся в вакууме. Самый лучший открытый вращался со скоростью в пятнадцать тысяч оборотов в минуту.

На нет и суда нет. Пусть будет открытый, пусть со скоростью пятнадцать тысяч, решили советские разработчики.

Подвеска… Кручёный тросик позволял англичанам обеспечить гиромотору свободное вращение в горизонтальной плоскости без закручивания тросика. Напряжение подвески компенсировала следящая система.

У нас, у советских, собственная гордость, наша промышленность таких тросиков не производит, но нас это не остановит: не производит? – и не надо. Пусть гиромотор висит на бронзовой ленточке. Чем богаты, тем и рады.

У англичан в следящей системе работал усилитель, помещённый в коробку и залитый какой-то гадостью, расковырять которую не удалось. Ладно, приспособим в следящую систему усилитель для проигрывания грампластинок, такой описан в журнале "Радио", сойдёт, – согласились советские приборостроители.

Эскизный проект нового прибора, разработанный в ЦНИИМФе, передали для ознакомления, доводки и внедрения на Свердловский завод почтовый ящик 340. Главный инженер Давид Аркадьевич Гольдринг перелистал документацию.

– ЭТО я делать не буду, – отрезал Гольдринг.

– Почему? – спросили в министерстве морского приборостроения.

– Потому что я инженер, а не арап, – ответил Гольдринг и пересел из кабинета главного инженера в нашу комнату. Невостребованный Давид Аркадьевич сидел в своём новом кресле за своим новым столом и что-то мастерил, черкал на листочках в клеточку, подшивал листочки с записями в скоросшиватели, выводил даты и складывал папочки в сейф. Иногда он открывал сейф, перебирал содержимое, находил нужное, читал, сверял, хмыкал и опять прятал в сейф. Так проходили годы.

Лишь изредка, когда по какой-то причине не шла продукция, выполнение плана и начисление премии оказывалось под угрозой, о начальнике лабораторно-исследовательского отдела вспоминали. Директор завода (только он!) поднимал трубку и набирал телефонный номер.

Мне довелось несколько раз видеть бывшего главного инженера в такие моменты.

С подчёркнутым вниманием выслушав просьбу директора, Давид Аркадьевич вынимал своё туловище из кресла, расправлял грудь, роль которой выполнял живот, откидывал назад львиную голову, поправлял очки, произносил "гх-м!", словно прочищал глотку перед пением, одёргивал пиджак, затем задумчиво склонял голову набок, отводил одну руку назад и выходил из-за стола. Вот так, со склонённой головой и отведённой рукой, он покидал пределы своей рабочей территории и отправлялся в обход.

По окончании обхода Гольдринг возвращался в комнату – со всё ещё склонённой головой и отведённой назад рукой, садился за стол, опять произносил "гх-м!", словно прочищал глотку перед пением, набирал телефонный номер директора завода Николая Ивановича Калмыкова (и никого другого!) и сообщал:

– В жидкости недостаточно глицерина, пусть химлаборатория проверит процентное соотношение.

Или –

– В питании гуляет частота. Передайте электрикам, нужно отрегулировать четырёхсотгерцовый генератор.

Или –

– Следящая система вошла в режим самовозбуждения. Сообщите вашим инженерам, что следует перебросить фазу, они поймут…

Таких "или" оказывалось множество, и все их Давид Аркадьевич определял с одного взгляда. Выполнив миссию, Гольдринг открывал сейф, извлекал одну из папочек и углублялся в чтение. Когда такое занятие ему надоедало, он откидывал голову, осматривался по сторонам, цеплялся взглядом за кого-нибудь из незанятых сотрудников, и начинался нескончаемый трёп.

Ещё было у Гольдринга одно качество: его ничем не удавалось удивить. Какую невероятную историю ему ни рассказали бы, он всегда имел прозапас аналогичный случай. Выслушав рассказчика, он обычно произносил:

– А вот у меня…

И следовало повествование о событии не менее, если не более, удивительном – из жизни самого Давида Аркадьевича.

Как-то раз, придя на работу, я обнаружил, что в предрассветном полумраке, уходя на работу, надел разные ботинки. Я расхохотался, подошёл к Гольдрингу:

– Смотрите, Давид Аркадьевич, у меня один ботинок чёрный, другой коричневый! Ха-ха-ха!

Гольдринг чуть осуждающе взглянул на меня ("чудак, нашёл чему удивляться и чем удивлять!") и невозмутимо, как само собой разумеющееся, произнёс:

– Да? А вот у меня…

С этими словами он вышел из-за стола, приподнял обе штанины, и из-под них выглянули на свет Божий носки – разных цветов! Именно нынешним утром Гольдринг, одеваясь, взял носки из разных пар.

– Ну, Давид Аркадьевич, вы даёте! – только и осталось мне выдохнуть и ретироваться.

Определяя для меня сферу моих профессиональных интересов, Виктор Моисеевич сказал:

– У нас нет стоющего электроника, следящей системой занимается всякий, кому не лень. Соответственно, так она и работает. Возьмите следящую систему на себя.

Я взял.

В 1964-ом или 65-ом году московский институт Пилюгина сварганил большой, сложный усилитель, и разработчики предложили нам задействовать его в следящих системах наших приборов.

– Поезжайте в Москву к Пилюгину, – предложил Виктор Моисеевич. – Поглядите, чего они там напридумывали.

Я поехал в Москву к Пилюгину. А в Москве в это время уже работал "Современник", и свои спектакли – один за другим – показывал Юрий Петрович Любимов, и Анатолий Эфрос руководил театром на Малой Бронной. Были ещё театр Моссовета, и Вахтангова, и Сатира, и Андрей Попов в театре Советской армии, и Образцов в кукольном, и… …и музей Пушкина, и зал Чайковского, и консерватория – словом, была Москва – на целый месяц!

          

Летом я в Москву не ездил: все столичные театры разъезжались на гастроли, город наполнялся какой-то приезжей шантрапой, я предпочитал командировки в более привлекательные места, и Коган мне такие возможности предоставлял.

Столице посвящались в основном зимы.

С утра я приходил в институт, с чем-то знакомился, перелистывал схемы каких-то новых разработок и протоколы испытаний, обедал в дешёвой и очень неплохой институтской столовой и всем "делал ручкой".

Начальником электронной лаборатории у Пилюгина был симпатичный парень Жора Можаев.

– Съезжу-ка к вам в Свердловск, посмотрю, что у вас за завод, – решил начальник лаборатории.

Он приехал, я сумел устроить его в хороший номер в гостинице "Большой Урал" (что было сделать нелегко, но, как оказалось, возможно), мы вдвоём, в сугубо мужской компании, обмыли новоселье, и с утра Жора явился в приёмную Калмыкова – отметить прибытие, отштамповать командировочное удостоверение.

Прошло совсем немного времени, минут двадцать – с начала рабочего дня. Открылась дверь, и в комнату вошёл высокий красавец Жора Можаев. Я представил его попеременно Когану (в коридоре, подальше от ушей и глаз Гольдринга) и Гольдрингу (в комнате, во время отсутствия Когана). Давид Аркадьевич потряс широкую Можаевскую кисть и, не выпуская, приступил к допросу – "чур на новенького". Я видел, что Жора нервничает и мечтает высвободить свою конечность из пухлых пальцев начальника лабораторно-исследовательского отдела.

– Давид Аркадьевич, извините, я должен показать коллеге сборочный цех, – сделал я попытку выручить гостя.

– Что, по-вашему, он в жизни сборочных цехов не видел? – резонно спросил Гольдринг.

– Вульфин ждёт нас, – соврал я и тут же пожалел об этом: со словами "а мы скажем вашему Вульфину" Давид Аркадьевич потянулся к телефонному аппарату.

Евгений Борисович Вульфин был начальником сборочного цеха. Я съёжился.

Распахнулась дверь, в проёме собственной персоной стоял Вульфин.

– Ну? – проговорил он, глядя на Жору.

Я выхватил Жорину руку из горсти Гольдринга и вытолкнул гостя вместе с Вульфиным в коридор.

– Вы привезли техусловия? – спросил Евгений Борисович Можаева.

– Какие техусловия? – в свою очередь спросил Можаев Евгения Борисовича.

– Вы Рябчиков? – спросил Вульфин.

– Нет, я Можаев, – ответил Можаев.

По лестнице поднимался невысокий очень худой, почти измождённый мужчина.

– Кто здесь Вульфин? – неожиданно громовым басом спросил мужчина. – Мне в цеху сказали, что он пошёл к Гольдману.

– Он пошёл к Гольдрингу, – поправил я.

– Вы Рябчиков? – спросил Вульфин.

– Я Трубчиков от Рябчикова, – трубно прогромыхал Трубчиков от Рябчикова.

– Вы привезли техусловия? – спросил Евгений Борисович.

– Нет, техусловия секретные, мы пошлём их вам через первый отдел.

– Долбоёбы! – возмутился Вульфин.

– Поговорить надо, – шепнул мне Жора.

Мы оставили Вульфина и Трубчикова от Рябчикова и отошли в сторону.

– "Забота у нас простая, – запел тихонько Жора, – забота наша такая". Слушай, Ася согласилась – сегодня вечером, но она не хочет без презерватива. А презервативы, говорят, у вас в Свердловске страшный дефицит. Будь другом, одолжи. Я тебе из Москвы пришлю, сколько захочешь, хоть вагон отгружу. Выручи, а.

– Быстро ты её уболтал! – ухмыльнулся я. – У других на это уходит… ну, хотя бы пара дней. Или, на худой конец, пара часов.

Ася была секретаршей директора завода.

– Это если на худой конец, – улыбнулся Жора. – С худым концом лучше сидеть дома с женой… Да и не убалтывал я её вовсе. Она штампует мне командировочное удостоверение, а я ей – в шутку: "Вы вечером свободны?" – ну, знаешь как обычно. А она: "Свободна, но без презерватива не буду, у меня сейчас самое опасное время". Выручи, а.

Жора был высокий, длинноногий, широкоплечий и обворожительно красивый.

Покидая наш любвеобильный город, Жора Можаев, когда мы прощались в аэропорту, сказал:

– Наш усилитель произведёт у вас техническую революцию. В былые времена, на лампах, пришлось бы городить шкаф размером в полкомнаты, а сейчас, на транзисторах – коробочка. В той коробочке, как в маленькой корзинке, есть помада и духи, ленты, кружева, ботинки и ещё – семнадцать транзисторов! Не баран чихнул.

Объявили посадку на самолёт. Жора похлопал меня по плечу, подмигнул, улыбнулся:

– Я твой должник.

По возвращении в Москву начальник лаборатории включил меня в состав испытательной группы, и я стал совсем часто наезжать в Пилюгинский институт.

Столичные театралы, регулярно "сшибавшие" перед началом спектаклей "лишний билетик", меня заприметили и считали своим, стали приглашать "на рюмку чая и чашку водки" – так тогда шутили.

Всё это я получил в благодарность за две пачки дефицитных презервативов.

Как пел впоследствии Галич, "лишь при советской власти / Такое может быть!" Правда, задолго до Галича похожую фразу придумал "лучший, талантливейший… нашей советской эпохи": "…радуюсь! Очень правильная / эта наша советская власть!"

          

После Жориного отбытия Давид Аркадьевич сказал:

– Ваш Можаев не просто арап, он арап Петра Великого.

– Почему, Давид Аркадьевич?

– Чем он тут всех вас удивил? Лаборатория из дюжины кандидатов и докторов наук смастерила эпохальное устройство: два десятка транзисторов для примитивнейшей следящей системки – а hиц ин паровоз*! Хотите? – я вам, не глядя в чертежи, опишу функциональную схему их "ящика".

Не дожидаясь моего согласия, он стал перечислять:

– Фазочувствительный детектор – это раз. – Давид Аркадьевич выставил вперёд левую руку и согнул мизинец, придерживая его большим пальцем правой руки. – Цепочки дифференцирования и поворота фазы, – загнул Гольдринг безымянный палец. – Это два. Сигнал с коррекцией по скорости рассогласования подмешивается в напряжение и подаётся на исполнительное устройство – это три. А в-четвёртых наша мама отправляется в полёт. Знаете, почему? Потому что наша мама называется пилот. Вот и вся премудрость! Азы автоматического регулирования. Держу пари, что на этом феномене второй половины двадцатого века пять-шесть арапов защитят кандидатские диссертации. Может даже быть, что одну докторскую. А Генеральный Конструктор товарищ Пилюгин из членкоров превратится в академика. В действительного члена Академии Наук Советского Союза. И пришлёпает себе на лацкан ещё одну звезду Героя. Вы ж понимаете: а hиц ин паровоз*!

                                                                                                                                                                

* а hиц ин паровоз – распространённая еврейская пословица, означающая: "ничего странного, как топка в паровозе". Фраза "а hиц ин паровоз" и означает "топка в паровозе".

                                                                                                                                                                

Удивительно, но Гольдринг, ничего не знавший о приборе, разработанном в лаборатории ведущего столичного института для ракетных следящих систем, описал его с абсолютной точностью. Я выслушал его, отошёл в сторонку и… и – задумался.

"Сигнал с коррекцией по скорости рассогласования подмешивается в напряжение и подаётся на исполнительное устройство", – звучал в моих ушах, в моей голове чуть насмешливый голос Давида Аркадьевича.

А ведь я радист, радиоинженер, я знаю, как в радиоприёмниках работают системы АРУ, автоматической регулировки усиления. Ведь в следящей системе… скоростную составляющую рассогласования… можно… ввести… Можно ввести как АРУ – автоматически регулируя коэффициент усиления прибора… по скоростной составляющей!

У меня вдруг зачесались руки: скорее, скорее испробовать внезапное озарение, испытать на действующем приборе!

Я быстро спаял примитивнейшую цепочку, подключил её к старому нашему усилителю для проигрывания пластинок и помчался в сборочный цех, где на карусели "Скорсби", имитирующей все виды корабельной качки: килевую, бортовую, рыскание и смешанную, – болтались готовые гирокомпасы.

Мой усилитель работал, работал бесперебойно! Вместо коробки из семнадцати транзисторов одна маленькая приставочка, и – никакой регулировки: ставь, и работает!

Сжимая в руке усилитель с приставкой, которую только что так успешно испытал, я выбежал из цеха. Распираемый гордостью, подошёл к Гольдрингу. Мы были в комнате одни.

– Давид Аркадьевич, – торжественно произнёс я. – Вот посмотрите! – И положил перед ним усилитель и набросанный на листочке эскиз – схему моего устройства.

Гольдринг взглянул, снял очки, потёр переносицу, подумал, молча развернул кресло к сейфу, отомкнул и распахнул массивную дверь, сосредоточенно перебрал папочки и извлёк одну, старую и потрёпанную. "1956" значилось на ней.

Гольдринг развязал тесёмки и откинул верхнюю жёлто-серую картонку, перелистал пожелтевшие листы с описаниями и схемами… повернул и пододвинул папочку мне. Пухлый палец с округло подстриженным ногтем упёрся в схему лампового устройства… слева стрелкой обозначен входной сигнал… справа выходной… ответвление вниз… резистор, диод, сглаживающий фильтр, дифцепочка… сигнал поступает на сетку предварительного усилителя – в качестве смещения…

АРУ – идея точь-в-точь подобна моей.

– Вы понимаете, что это? – спросил Давид Аркадьевич.

Подавленный, обескураженный, я пролепетал:

– Да, понимаю… то есть – мне непонятно…

– Что вам непонятно? – Гольдринг смотрел на меня в упор, прямо мне в глаза.

– Почему ОНО хранится в папке, в сейфе – с пятьдесят шестого года? С пятьдесят шестого! Почему?

– Вам было интересно делать это? – спросил Давид Аркадьевич, кивнув на моё устройство.

– Конечно… – пролепетал я.

– Мне тоже. Я проверил, оно – работало!.. Моё самолюбие было удовлетворено. И ваше тоже… – теперь. Правда?

– Правда, – повторил я за Гольдрингом.

– Разломайте и выбросьте всё это в урну, – назидательно проговорил начальник лабораторно-исследовательского отдела. – А схему порвите и забудьте о ней.

– Давид Аркадьевич!

Взглядом, движением руки, взмахом бровей он остановил меня.

– Порвите и забудьте. Или вам нужно, чтобы ИХ подводные лодки ныряли ещё глубже, чтобы ИХ орудия стреляли ещё дальше и точнее? Вам это нужно, да? Порвите и забудьте.

Я отошёл от его стола, посидел в нерешительности на моём рабочем месте… и вдруг – послушался.

Я скомкал схему, оторвал провода, соединявшие моё устройство с усилителем. И всё выбросил в урну.

Потом молча оделся (рабочий день уже закончился) и попрощался.

– Я надеюсь, что вы не пожалеете, – сказал мне в спину Гольдринг.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

А в 1971 году Давид Аркадьевич по поручению директора написал от имени завода в ОВИР письмо о том, что "предприятие почтовый ящик 340 города Свердловска категорически возражает против выезда инженера И.Н.Войтовецкого за пределы СССР в связи с…" – ну, и т.д.

(В скобках добавлю, что году, кажется, в 1990-ом вдова Гольдринга Полина Наумовна и дочь Юля Школьник с сыном Игорем, внуком Давида Аркадьевича, переехали жить в Израиль. Сам Давид Аркадьевич до этого, к сожалению, не дожил.)

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ