амплитуды

Лазаря Ароновича

Да здравствует амплитуда:

то падаешь, то летишь.

Андрей Вознесенский.

I

Вдоль горной дороги лихо петляла новая сиреневая "Волга" с широкими белыми покрышками. Жители придорожных деревень и посёлков выходили из дворов подивиться её открыточным видом. В праздничных глянцевых боках и дверях отражались яркая субтропическая зелень садов и голубизна высоко вскинутого неба, и даже обильная дорожная пыль, казалось, не приставала к ней и не туманила её блеска. Разглядеть водителя и пассажиров не удавалось: заднее и боковые стёкла были зашторены, а ветровое, подобно выпуклому отражателю, зеркально повторяло проносившийся праздничный мир.

На выезде из вишнёво-яблочного посёлка шоссе неожиданно вильнуло, водитель, не справившись с управлением, не сумел вписать машину в поворот. Зазевавшаяся двенадцатилетняя девочка почему-то не отскочила от дороги, а ринулась к ней, навстречу собственной гибели. Смерть наступила мгновенно, даже глаза, чёрные блестящие глаза подростка, окружённые веснушками и обрамлённые рыжими ресницами, не закрылись, они удивлённо смотрели на склонившихся людей, и вспыхнувшая на миг приветливая улыбка застыла в уголках рта.

Пока ждали приезда милиции, с заметной аристократичной картавостью мужчина успел скороговоркой отшептать своему попутчику:

– Запомни и усвой: за рулём сидел ты. Не возражай. Слышишь? У восьмидесятилетнего водителя на горной дороге закружилась голова, это естественно, виновный понесёт минимальную ответственность, скорее всего – условное наказание. Если я останусь на свободе, я тебя вытащу, выкуплю. Если я сяду, всем вам хана.

Старый еврей оказался понятлывым и молча кивнул в ответ.

––о––

– Ксаныч, éсть такая партия!

– Срал я на твою партию, у меня своя не хуже. Что с адвокатом?

– Éсть такой адвокат. В Москве недавно – фиктивный обмен с доплатой. Прибыл с самого места событий. Я навёл справки. Да, в порядке. Умеет брать, умеет давать, связи самые надёжные. Да-да, послужной список проверил. Бывали дела покруче твоего и – он вытаскивал. Иду на контакт. Бывай.

– Скажи прямым текстом: скупиться не будем. Пусть имеет дело с самыми-самыми: с самыми дорогими, с самыми твердокаменными, с самыми неподкупными. Купим. Всех.

– Разумеется.

– Действуй. Бог в помощь. Держи в курсе.

– Угу.

Человек, которого собеседник назвал Ксанычем, положил трубку, потёр виски, налил четверть стакана трёхзвёздочного "Арарата" и выпил маленькими, с чувством, с толком, с расстановкой, глотками.

– Ну-ну, – проговорил он в пространство, – действуй, Вася, действуй, дорогой, Бог тебе, подонку, в помощь…

Он откинулся на спинку кресла и задумался. Или, может быть, задремал.

––о––

По машине, присланной за ним, по шофёру, ведшему эту машину, по секретарше, сопроводившей его в кабинет, по кабинету, в который ввела его секретарша, по хозяину кабинета, в который он вошёл, Лазарь Аронович понял, что попал к чрезвычайно серьёзному клиенту.

– Водку? Ка-аньяк? – с заметным кавказским акцентом спросил бритоголовый немолодой мужчина с тонкими усиками.

"Пощупаем тебя, птэнчик," – подумал Лазарь Аронович и ответил:

– Спирт. Или, на худой конец, виски. А, впрочем, неплохо бы анисовую водочку, если… да с зелёными перчиками…

Блестящий, словно отполированный, шар туго обтянутого загорелой кожей черепа качнулся вперёд-назад, ослепив Лазаря Ароновича бликом от солнечного лучика, пробившегося сквозь плотную штору.

– Кофе? Чай?

– Пожалуй, содовую.

Мужчина записал его ответы.

– Мясо? Птицу? Рибу?

– Бефстроганов. – Лазарь Аронович настороженно наслаждался происходящим и, радостно улыбаясь, откровенно подыгрывал. Хозяин кабинета, напротив, оставался серьёзным и только кивал после каждого ответа гостя.

– Человэк это стил, – глубокомысленно проговорил он.

– Да-да, человек это стиль.

– Человэк это стил, – настойчиво повтоил бритоголовый. – Ви, канэчна, еврэй? Да-а?

– Да, я еврей, – внешне спокойно ответил Лазарь Аронович, но внутренне сжался: "Чего ещё учудит этот чудик?"

– Я тоже еврэй, – признался чудик. – Грузынский.

Вошла секретарша, молча взяла из рук шефа лист с записями и бесшумно удалилась.

– Сичас всо прынэсут, – сказал бритоголовый, ни имени, ни рода занятий, ни должности которого Лазарь Аронович всё ещё не знал. – Пока поговорым о дэле…

Позвонили.

– Да.

– Сними трубку, – послышался из аппарата тихий голос.

– Я занят.

Лазарю Ароновичу показалось, что исчез кавказский акцент, да и тембр голоса изменился, стал звонче, моложе.

– Очень надо, – настаивала женщина на противоположном конце линии.

– Потерпишь. – Нажатием кнопки на телефонном аппарате он прекратил пререкания. – Взяла моду…

Лазарь Аронович понял: тут все играют. Но – играют по-крупному. Всерьёз.

– Да, так поговорым о дэле, – продолжил разговор кавказец.

––о––

По пути домой Лазарь Аронович мысленно перебирал всё услышанное и понятое – правда, не совсем, не до конца.

Мужчину звали Гвили Исакович. Клиент не он, клиент… фамилия, довольно распространённая русская фамилия с еврейским корнем могла принадлежать кому угодно, но Лазарь Аронович на всякий случай назвал имя и отчество одного из её носителей, человека всесоюзно знаменитого, даже, пожалуй, всемирно известного, орденоносца, лауреата, народного, всенародного… Назвал и вопросительно взглянул собеседнику в глаза. Да-да, именно, – подтвердил Гвили Исакович. – Он самый: два притопа, три прихлопа. Или – два прихлопа, три притопа. Это – кому как. В своё время вы встретитесь, а пока… вы же понимаете: он очень занят. Каждая его минута оценивается трёхзначным числом. Разумеется, в твёрдой валюте.

– Мой принцип: личный врач, личный адвокат и личный автомеханик должны знать правду – всю, до конца, остальным сообщается лишь версия. Пока правду всю, до конца, знают трое. Вы будете четвёртым. Этого требуют интересы дела. Ваша задача разобраться, кáк правдой распорядиться. Различные версии не обязательно должны всегда абсолютно совпадать между собой, однако… их надо сообщать разумно и дозированно. Впрочем, я перечисляю азы вашей профессии, не мне вас учить.

– За рулём сидел… – он назвал народного-всенародного. – В этом заключается правда. А вот вам версия: за рулём сидел его восьмидесятилетний администратор, ан áлтер йид*. У старика закружилась голова. Сейчас он находится дома, по подписке о невыезде. Заключение? Что вы – в его-то возрасте и с его здоровьем! Да он там умрёт. Кто захочет брать на себя ответственность? Не-ет, пусть посидит дома.

                                                                                                                                   

* ан алтер ид (идиш) – старый еврей.

                                                                                                                                   

– Пока доверенность на ведение дела оформлять не будем. Возьмёте на работе отпуск без содержания. Если возникнут затруднения, сообщите, мы позаботимся… Короче, возьмёте отпуск и выедете на место, в краевой центр. Ознакомитесь с делом. Без доверенности вам его не дадут? Глупости, вы прекрасно ориентируетесь, для этого-то мы и искали московского адвоката с тамошними корнями. Вот вас и нашли. Оправдайте высокое доверие.

– Это вам на мелкие расходы. Для начала достаточно: отпуск без содержания, дорожные издержки, оплата различных услуг. Не транжирьте, но и не жмитесь. Всё должно быть в разумных рамках. Заплáтите, кому надо и сколько надо. Задача ясна? Справитесь?

– Телефонных разговоров со мной – самый минимум, только если, не дай Бог (постучал костяшкой среднего пальца по столу), ЧП. Будете называть меня "товарищ Артём". Я отвечу: "Уважаемый, ви ошибся номэром, а?" – и прерву разговор. Потом сам найду вас. Удачи.

Пухлая пачка ассигнаций распирает внутренний карман пиджака. Вторая, потоньше, словно живая, шевелится в заднем кармане брюк. Насупленный водитель серьёзен и молчалив.

И – !!! – никакого грузинского акцента.

––о––

Лазарь Аронович шёл по улицам родного города, покинутого им совсем недавно, ещё не прошло и года. Почему-то неясная тоска щемила сердце. Он понимал, что имя тоске "ностальгия", которой никогда прежде не страдал и в существование которой не верил.

А теперь вспоминалось: мимо этого камня, казавшегося в детстве огромным, бегал каждое утро в детский сад, а вечером, держа маму за руку, возвращался мимо него из детского сада домой. А вот под этим каштаном – тут стояла выкрашенная в серо-зелёный цвет скамейка, изрезанная, исполосованная скабрезными выражениями и объяснениями в любви – целовался с Нинкой. Теперь Нинка – жена, всё ещё влюблённая, как тогда на несуществующей теперь скамейке под этим каштаном. А вот… А там… Щемит сердце и туманит взгляд. И – комок застревает в горле.

У города труднопроизносимое, да и труднозапоминаемое название. Сегодня мало кто помнит, откуда оно взялось. Кажется, от имени городского придурка, который поджёг мечеть, нечаянно плеснул на себя керосин, сам вспыхнул и сгорел в пламени пожара. Это случилось в годы непримиримой борьбы с религиозным мракобесием, и придурка оценили, записав в анналы национальной истории как народного героя.

До революции жители называли городок, раскинувшийся на обоих берегах стремительной мелководной горной речки, Каракёй. Говорят, что на местном наречии это название означает "Чёрное село". И на том, и на другом берегу стояли мечети с куполами и минаретами, на заре муэдзины будили правоверных громкими заунывными намазами.

Во время гражданской войны городок много раз переходил от белых к красным и от красных к белым, потом те и другие надолго укрепились на разных берегах, и даже название поменялось – на два новых: Аккёй (Белое село) и Кырмызкёй (Красное село).

Давно уже нет белых, да и красные, пожалуй, перестали быть теми красными, что тогда, а названия сохранились:

– Ты где получил квартиру – в Аккёе или в Кырмызкёе?

– Я вчера ночевал у хохлушечки в Аккёе!.. Пальчики оближешь.

И то сказать: у хохлушечки перочевать только в Аккёе и можно было, потому что в Кырмызкёе обитало исключительно коренное население. Когда красные наконец-то осилили белых и вытеснили их из Белого села, они учинили расправу над местными жителями "за сотрудничество с врагами революции", извели почти всех: кого расстреляли на месте, кого прогнали или вывезли. Освободившиеся жилища заняли переселенцы из Центральной России, из Сибири, Белоруссии, с Украины – из разных концов необъятной страны, строившей новое справедливое общество. Они-то и заселили Белое село, Аккёй.

Однако, жители Красного села, у которых в течение веков сохранялись родственные связи с обитателями заречного кёя, запомнили резню, устроенную новой властью, и так с нею, с властью, и не смирились, не приняли обещанное светлое будущее…

…За поворотом военкомат. Сюда, к этому угрюмому двухэтажному кирпичному зданию, в последних числах июня сорок первого года пришёл семнадцатилетний мальчик Люсик Немировский, и мама шла за ним по пятам, а он стыдился, оборачивался и просил:

– Не надо, мама, ну, не надо, пожалуйста… Ну, не надо…

А она шла и плакала, и причитала, и о чём-то просила и продолжала плакать и причитать, потому что она была мама, и её единственного сына забирали на фронт.

– Не надо, мама, ну, не надо. Пожалуйста…

Потом сидели на полу в длинном коридоре, а Люсик встал, потому что у него затекли ноги. Все сидели, а он стоял в полный рост – высокий, широкоплечий, кудрявый, черноволосый и голубоглазый, и все входившие в это сумрачное помещение и выходившие из него невольно замирали на миг, залюбовавшись им. А он привык к тому, что на него зачарованно смотрят – и женщины, и мужчины, молодые и пожилые, и совсем маленькие, и совсем старые, и что девчонки в классе и в школе и в городе постоянно объяснялись ему в вечной любви, непременно до гробовой доски – никак не меньше. Чтó было ему до тех любовей, если у него была Нинка, самая красивая, самая умная, самая преданная девчонка в мире. Ещё с первого класса оба знали: как бы жизнь ни обернулась, по каким ближним и дальним краям их не разметала бы судьба, они найдут друг друга и непременно будут вместе.

Так не бывает?

Оказывается, бывает.

А ещё – вот как бывает. Распахнулась дверь, и из кабинета в коридор вышел мужчина в командирской форме. Остановился, взглянул в упор.

– Имя!

Голос привыкшего приказывать человека.

– Лазарь Немировский.

– Лазарь Моисеевич?

– Лазарь Аронович.

– А как мама зовёт?

Замялся.

– …Люсик.

Так Лазарь Аронович Немировский стал адьютантом генерала Хватова – с июня сорок первого по ноябрь сорок пятого – на Западном фронте, до самой Восточной Пруссии, и на Восточном, в короткой войне против Японии.

Судьба.

––о––

Прав был Гвили Исакович: дали, предоставили столичному адвокату пухлую папочку, тесёмочками завязанную на бантик и пронумерованную, сами её в руки вложили и – что надо, на что он указал, изменили, подчистили, подправили, все ведь люди, все человеки, да к тому же все свои, и у всех семьи, всем пить-есть-одеваться-обуваться-на-курорты-ездить хочется…

Состоялось заседание краевого суда, обвиняемого представлял Лазарь Аронович Немировский: виновник происшествия стар, болен – все медицинские справки приложены и подтверждают это – сам явиться на слушание не смог… Приговор был не так чтобы слишком суров, но… как водится, подали касацию в суд высшей инстанции, Москва приговор пересмотрела, переосмыслила, смягчила, доведя наказание до условного срока, так как были учтены… ну, и так далее.

Лазарь Аронович стал между тем владельцем четырёхкомнатной квартиры на юго-западе столицы, обставил её, сменил машину, отправил Нинку с дочерьми на пару месяцев на юг – пусть отдохнут да косточки попарят, чего жаться, деньги, слава Богу, есть…

Окончательный расчёт был щедрый, все участники и соучастники дела остались довольны. На прощание Гвили Исакович пожал добросовестному и высоко профессиональному адвокату руку, сказал прочувствованное напутственное слово и выразил надежду, что больше (дай-то Бог!) им встречаться в этой жизни не доведётся.

Кстати, Гвили Исакович оказался полковником службы государственной безопасности Николаем Платоновичем Довгопрудько, а также известным в музыкальном мире настройщиком роялей Гавриилом Карапетовичем Арутюняном, закройщиком женского платья Ефимом Залмановичем Брискиным, популярным в определённых столичных кругах, и прославленным начальниом подмосковной автоколонны четырежды Героем социалистического труда Ганджибековым Назыром Абдуллаевичем. Вечно этот открытый и загадочный человек кого-то с кем-то сводил, разводил, знакомил, передавал приветы, пакеты, конверты, свёртки, сообщал строго конфиденциальную информацию, всегда был в центре самых важных событий и умудрялся постоянно оставаться в тени, так что его имя, каким бы оно ни было, нигде, никогда, ни в каких документах не фигурировало, не упоминалось и замешанно не было.

Семья Лазаря Ароновича пребывала где-то между Геленджиком и Мисхором. В пустую квартиру после тёплого расставания с хорошим человеком идти ему не хотелось, а купюры и чувства переполняли карман и душу адвоката. И он справедливо решил заглянуть в один из не самых центральных, не очень больших, однако весьма популярных – среди гурманов и прочей интеллектуально-деловой элиты – ресторанов (который славился изысканной кухней, отменной музыкой: трио – ф-но, контрабас и ударник – и сугубо интимной атмосферой).

Адвокат выбрал столик в углу, в тени, недалеко от окна, за которым расстилался парк с тихими живописными аллеями и фонтаном. Он намеревался углубиться в изучение поданного ему официантом меню. В этот момент мимо его столика прошёл невысокий лысоватый мужчина, на миг задержался, и потрясённый Лазарь Аронович неожиданно узнал в нём своего сослуживца по штабу генерала Хватова… – дай Бог памяти… – да-да, конечно, Володька Копылов, как же, как же!

– Володька!

– …Люсик? Ты?

– Я, я!

– Не ожидал…

– А ты… Какими судьбами? Откуда? Где ты обитаешь?

– Да вот, понимаешь. Я тут проездом – из Тьмутаракани в Засранск, а все пути, как ты знаешь, пролегают через столицу нашей любимой родины. А ты? Где ты? Как ты? С кем ты?

– С кем? Конечно, с Нинкой. Помнишь, я с ней всю войну переписывался, а из Германии посылки слал? Вот-вот, она самая, моя жена, мать моих детей. Как? Лучше всех, можно позавидовать. Где? Да вот тут, в столице нашей с тобой любимой родины, в ней самой. Адвокатствую.

– Да-да, адвокатствуешь… Но ведь ты после войны воротился в твой родной… как его?

– Что – "воротился"? Подумаешь, "воротился"! Человек сам кузнец своего счастья. Да ты садись, я угощаю.

– Ух ты!

Володька, Володька Копылов, старший лейтенант Владимир Копылов… постаревшй, полысевший, чуть ссутулившийся сослуживец незабываемых военных лет присел к столу.

– У меня сегодня такой день, такой день! Володька, да тебя сам Бог сюда привёл, честное слово!

Вот такая у Лазаря Ароновича Немировского случилась встреча. Случайная (автор просит прощения за тавтологию). Да…

––о––

Володька и Люсик в последний раз обнялись и обмыли пайковым спиртом маячившее начало мирной жизни – новой и неведомой. Обмыли, обнялись и расстались – до лучших времён, в приближение которых верили.

Тогда, после войны, фронтовиков принимали в ВУЗы без всяких конкурсов, ограничений, да практически и без экзаменов, остававшихся чистой формальностью, пережитком довоенного прошлого, неким бюрократическим атавизмом.

Лазарь не привередничал. Юрфак краевого университета вполне удовлетворял его невысоким запросам.

Перед приёмной комиссией предстал боевой офицер, красавец, грудь в орденах, перед его выправкой и походкой, даже несмотря на не совсем презентабельное ФИО, готовы были распахнуться двери любых дворцов наук великой страны-победительницы. Юрфак немедленно сдался и принял абитуриента в свои стены. Начались студенческие годы.

Учился Люсик сносно. На втором курсе он женился, потому что не было никакого резона откладывать неизвестно в какой долгий ящик оформление отношений с Нинкой, давно и нескрываемо любимой.

Нинка к тому времени закончила медицинский и вкалывала участковым врачом за зарплату, которая помереть не давала, но чтоб семью на неё содержать – извините подвиньтесь… Люсику приходилось подрабатывать.

На четвёртом курсе он в первый раз стал отцом, а к защите диплома жена одарила его второй дочерью. В девчонках своих Люсик души не чаял. С Нинкой муж любился-лобызался, словно только вчера они впервые встретились и втюрились друг в дружку, как пятнадцатилетние желторотые подростки.

Шло время, адвокат Немировский набирался опыта, обрастал знакомыми и друзьями, постепенно в доме становился ощутимым достаток. Нинка, Нинель Сауловна Немировская, главврач краевой больницы, тоже считалась не последним человеком в городе. Дочери учились музыке, у старшей определился талант к изобразительному искусству, и её приняли в художественное училище, а младшая блистала на концертах фортепьянным исполнительским искусством, и родители, по совету преподавателей, подумывали определить её либо в столичную консерваторию, либо в Гнесинку.

Лазарь любил повторять слова известной песни – "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью", ещё не подозревая, насколько он близок к истине.

––о––

– У меня накопилось несколько дел в Верховный суд. Собрал я их "до кучи" и двинул в командировку. – Люсик наполнил бокалы. – Ну, Володька, давай! Чтоб хотелось и моглось!

– Давай! Чтоб моглось! Насчёт хотелось – у нас не залежится. Ну, рассказывай.

Был весенний день. Деревья ещё стояли голые, но почки уже набухли. Грело солнце, ветерок нежно касался лица. Лазарь не торопясь шёл от станции метро по улице Горького и намеревался свернуть в магазин "Подарки", уже направил взгляд в сторону входа, как вдруг из раскрывшегося окна взвизгнувшего тормозами автомобиля услышал окрик:

– Люсик!

Несомненно, обращение было адресовано ему. И голос… такой знакомый, такой родной голос! Люсик почти явственно услышал: "Смú-ир…-нó! Вольно…"

Распахнулась дверь, и из чрева чёрной правительственной "Чайки" вывалился сам генерал Хватов – собственной персоной.

– Генерал? – подавился Володька. – Хватов? Он в Москве?

– Понимаешь? В Москве! Живой и здоровый. Командует, – Люсик понизил голос, – всякими противоракетными делами вокруг города. Понимаешь? Противоракетная защита столицы нашей с тобой горячо любимой родины! Генерал Хватов!

Обнялись. Генерал помял плечи своего бывшего адъютанта, обхлопал его, затем приказал:

– По машинам! Вперёд!

"Чайка" рванула, с места набрала скорость, и через считанные минуты…

– Мы сильно набрались. Генерал хорохорился, отдавал официантам приказы – ха-ха: "на первый-второй – рас-щитайсь!", они, видно, его знали и незаметно посмеивались в крахмальные манжеты. Он поорал, отключился, немножко подремал, потом очнулся.

Генерал открыл глаза, тряхнул головой, разгоняя наваждение набежавшей грёзы, и абсолютно трезвым голосом спросил:

– У меня работать хочешь?

– Володька, я что, дурак? Скажи, я похож на дурака? Ну, вот. Я и говорю: "Хочу".

– Считай, – говорит генерал, – что ты у меня уже работаешь.

– Это мне не кто-нибудь, это мне сам генерал Хватов говорит. Понимаешь, Володька? Он, конечно, назавтра протрезвел и про всё забыл. А я протрезвел и всё вспомнил. И занялся обменом и пропиской. И через три недели пру прямо к нему в приёмную. Так, говорю секретарше, и так. Я, говорю, боевой друг. Прошу передать товарищу генералу срочный пакет. А я здесь посижу, подожду ответа. Сижу, жду. Вдруг: "Войдите, пожалуйста, к генералу, он вас ждёт". Вхожу. "Садись, – говорит. – Прочитал я твоё боевое донесение. Мне, сам понимаешь, юристы нужны, как пулемёту портсигар. Но уж коли я имел неосторожность, а ты как настоящий еврей моей неосторожностью воспользовался, возьму я тебя… Ты, кстати, партийный?" "Нет". "Что ж ты, такой-растакой, даже в нашу славную партию большевиков вступить не соизволил? Значит, для первого отдела ты мне не подходишь. И для отдела кадров тоже не годишься. Вот что, тут у нас патентный отдел наклёвывается, вот там тебе, беспартийному юристу и еврею, самое подходящее место. С пропиской, говоришь, у тебя лады? Тогда иди оформляйся. Месяц посидишь без дела, пока твою подноготную будут проверять. Но ведь ты власовцем не был, на оккупированной территории не проживал. Так? Сиди, получай зарплату, а зарплаты у нас – хо-оррóшие, не пожалеешь! Иди, оформляйся".

– Просидел-прослонялся я так ровно месяц и один день, все ступеньки на лестницах пересчитал, всех ворон за окнами на ветках и на проводах в лицо узнавать научился. Тут меня опять к генералу.

– Плохи твои дела – говорит генерал. – Даже не просто плохи, а хреновые дела у тебя, Люсик. Мы с тобой две войны вместе провоевали – с фашистской Германией и с милитаристской Японией. Две исторические победы одержали. А теперь ты мне вона какую козу учинил! Отказали тебе, мил человек, в допуске, личная биография у тебя, оказывается, не совсем чистая.

– Какая личная биография? Как-так – нечистая?

– Вот что. Если бы это был не ты, я бы просто по-русски послал бы тебя к матушке Кураж… Вот, запиши номер телефона, это товарищ с Лубянки. Позвони. Назовись, скажи, что от меня. Поговори с ними, может, это ошибка или недоразумение, там случается… Так мне сказал генерал Хватов. А ты его хорошо знаешь. Верно я говорю, а, Володька? Давай ещё по одной. Да ты люля-кебаб соусом полей, тут у них, брат, соусы!.. ты полей-полей, потом воздуха побольше в лёгкие набери и – вперёд к полной и окончательной победе над врагом. Чтоб хотелось и моглось!

––о––

Тётку в девичестве звали Розалия Львовна Левит, она была родной сестрой матери. Изредка в семейных разговорах её имя упоминалось – мимоходом, но никогда Люсику не приходило в голову поинтересоваться: а куда подевалась эта самая тётя Розалия? Слишком сложным и запутанным оказалось время, судьбы обрывались неожиданно и непредсказуемо, а граждан молодой страны Советов умные люди с горячими сердцами, холодными головами и чистыми руками научили неуместные вопросы не задавать.

Только теперь, когда сам Люсик достиг достаточно преклонного возраста, довелось ему узнать некоторые подробности из жизни своей исчезнувшей в небытие родственницы.

Высокий чин, с которым Лазарь Аронович побеседовал по телефону, назначил ему личную встречу, во время которой сообщил обескуражившую боевого советского офицера новость.

– Ваша родная тётка Розалия, в девичестве Левит, является в настоящее время вдовой крупного британского лейбориста Дэвида Стейнфилда, ярого антикоммуниста и пособника американских империалистов, стремящихся к мировому господству. Она владеет трёхэтажным домом на берегу реки Темзы в центре туманного Лондона, а также загородными домами и всякой буржуазной недвижимостью, тремями роскошными автомобилями и кругленькой суммой в ценных бумагах и на банковских счетах. Вы сами понимаете, товарищ Немировский, что человеку с такими родственными связями, как у вас…

Взглянул Лазарь Аронович повнимательнее на беседовавшего с ним офицера в сером штатском костюме, и что-то знакомое привиделось ему в пристальном взгляде чекиста.

– Гвили Исакович! – вскричал Лазарь Аронович, но тут же осёкся. – Простите, мне показалось…

– Креститься надо, если кажется, – наставительным тоном проговорил Гвили Исакович и подписал Лазарю Ароновичу пропуск.

Поникший Люсик медленно шёл по подземному переходу, вспоминал искринки в глазах товарища с Лубянки и мучительно колебался: "А всё-таки это был он. Но – нет, этот чуть пониже того и пошире в плечах. И голос… Но – взгляд! Да он это, конечно, он…"

– Да, брат… Ну, а дальше-то, дальше-то что?

– Дальше? Всё образовалось как нельзя лучше. Хватов говорит: "У меня ты работать не можешь. Назови любую юридическую консультацию, и я тебя туда устрою. Вот и всё. С тех пор адвокатствую. Давай – чтоб и хотелось, и…

– …и моглось. Давай!

Чокнулись, выпили.

– Да ты люля-кебаб соусом полей, тут у них, брат, соусы!.. Ты только воздуха побольше в лёгкие набери и…

Когда Люсик закончил рассказ о последнем своём успешном деле, когда почти шёпотом произнёс имя действительного виновника преступления на извилистой горной дороге – "этот самый, народный, ну, который два притопа-три прихлопа", Володька загадочно посмотрел на фронтового друга и произнёс:

– Интэрэсная история у вас получылась, да-арагой таварышш. Оч-чэн интэрэсная. А?

– Гвили Исакович! – вскричал Лазарь Аронович и отключился.

––о––

Как он расплатился с официантом, как добрался до юго-запада, отыскал дом, вошёл в подъезд, поднялся по лестнице, как попал в квартиру (свою!), кто открыл ему дверь, раздел и уложил в постель – ничего этого Лазарь Аронович не помнил. И ночного звонка в дверь он тоже не слышал. И незваных гостей не впускал. И даже не сразу сообразил, чтó делают тут посторонние люди в милицейских формах, а они, оказывается, в это самое время производили обыкновенный обыск, предварительно предъявив откуда-то взявшейся Нинель Сауловне (которая, как известно, должна была находиться где-то между Геленджиком и Мисхором) ордер, оформленный честь по чести – с необходимыми санкциями, подписями и печатями. Командовал милицейской бригадой капитан с тонкими усиками, среднеазиатскими раскосыми глазками и широкими скулами. Двое понятых, мужчина и женщина, тихо сидели в прихожей на полу, скрестив по-турецки ноги. Девочек, слава Богу, дома не было, они всё ещё прожигали отцовские деньги на просторах и в сутолоке крымско-кавказских черноморских пляжей.

– Вам понадобится хороший защитник, – сказал Нине, уходя, капитан. – Я порекомендовал бы адвоката Лазаря Ароновича Немировского, лучше, чем он, вашего мужа защитить никто не сможет. К сожалению, – он развёл руки, – сами понимаете…

Лазарь Аронович со сложенными за спиной руками, понурив раскалывавшуюся с тяжёлого перепоя голову, стоял в проёме распахнутой двери.

– Попытайся отыскать человека, которого зовут Гвили Исакович, – тихо сказал он жене. – Поступай так, как он скажет.

– Правилно мыслыш, таварышш! – подмигнул капитан Лазарю Ароновичу. – Ма-аладэц. А?

Голова сразу перестала болеть, но почему-то подкосились ноги, и Лазарь Аронович мешком осел на порог. Два милиционера ухватили его за ноги и волоком протащили по ступенькам к машине, стоявшей у подъезда.

––о––

Его не водили на допросы, не позволяли встретиться с женой, а на просьбу об адвокате рябой громила-сержант рявкнул:

– Всякому овощу свой фрукт, – и громко расхохотался собственной, у кого-то подслушанной шутке.

Наконец, дверь камеры со сверлящим скрипом отворилась и впустила внутрь высокого полноватого блондина с ровным пробором, характерным для дореволюционных приказчиков, вокзальных носильщиков и уличных сапожников.

– Здравствуйте, – слегка шепелявя, проговорил вошедший. – Я ваш адвокат. С Нинель Сауловной я уже обо всём договорился. Простите, не представился. Иванов Иван Иванович, московская коллегия адвокатов, третья юридическая консультация. Вы, извиняюсь, служили в первой?

– Бросьте валять дурака, – хмуро оборвал вошедшего Лазарь Аронович. – И не притворяйтесь. Я же знаю, что вы Гвили Исакович.

– Ну, если вам так больше нравится… – пожал плечами адвокат. – Хотя человек с таким именем-отчеством лично мне…

– Нэ валайте дурака, – повторил Лазарь Аронович, не совсем удачно пародируя грузинский акцент.

– Давайте перейдём к сути дела, – серьёзно и твёрдо предложил Иван Иванович Иванов.

– Давай, таварышш, пэрэйдом, – продолжил ёрничать узник. Адвокат оставил его шутку без внимания. – Я хочу знать, что мне инкрименируют.

– Вам? Ровным счётом ничего, – словно само собой разумеющуюся истину изрёк адвокат. – Вы чисты перед законом, как стёклышко.

– Так почему…

– …почему вы здесь находитесь? Однажды вам напомнили азы вашей профессии. Они, как известно, состоят в различии между правдой, в коию посвящены немногие избранные, и версиями для всех остальных. Вы, адвокат, пренебрегли этими азами и нарушили кодекс профессиональной чести. Нахождение в состоянии алкогольного опьянения оправданием не является.

– Но за что меня собираются судить? По какой статье?

– Придётся разъяснить вам азы нашей профессии: был бы человек, а статья найдётся.

Лазарь Аронович обескуражено взглянул на адвоката.

– Так вы что, оттуда? – спросил он.

– "Оттуда" – это откуда? – не понял вопроса адвокат. – Я из третьей юридической.

– Я отказываюсь от ваших услуг! – затравленно закричал бывший адвокат Немировский.

– Напрасно, – спокойно ответил адвокат третьей юридической консультации Иван Иванович Иванов. – Но – ваше право.

– Мои права попираются на каждом шагу! Меня здесь держат длительное время без предъявления…

– Если вам очень хочется, вам могут такое предъявить… – мало не покажется.

– Чего же от меня хотят?

– Наконец-то слова не мальчика, но мужа. Попейте воды и будем разговаривать – без истерик и сцен.

––о––

Его продержали в заключении восемь долгих месяцев – ровно столько, сколько Нине понадобилось для распродажи всего имущества, даже машину пришлось реализовать за номинальную стоимость через комиссионный магазин – из боязни сесть за спекуляцию.

– У вас есть единственный выход, – пояснил адвокат Иванов, – и это – без проволочки обратиться в ОВИР. Ведь вы еврей, не так ли? Может быть, товарищи войдут в ваше бедственное положение и позволят вам воссоединиться со своим народом. На просторах родины чудесной вы не только никому не нужны, но и нежелательны. И добрый вам совет: если свершится чудо и вы окажетесь за кордоном, держите язык за крепко стиснутыми зубами. Это просил передать ваш друг Гвили Исакович.

Квартира была пуста. Все вырученные за вещи и мебель деньги, расфасованные по конвертам и пакетам, перекочевали в чужие кошельки, портмоне, бумажники и карманы – ушли они так же легко, как в своё время пришли.

Вызов из Израиля принёс домой нарочный – прыщавый мальчишка в джинсовых брюках. В ОВИРе заявление на выезд приняли легко и пообещали дать ответ в течение недели, но позвонили через два дня и сказали, что рассмотрение ускорено в связи с революционными праздниками.

– Зайдите пожалуйста за визами, – сказала трубка учтивым женским голосом. – На сборы вам даётся десять дней.

––о––

II

Мы разговорились в самолёте, ближе познакомились в венском замке Шёнау, а подружились в Израиле.

– Знаете, кому я должен быть благодарен? По гроб жизни!

Накануне Лазарь Аронович обставил новой немецкой и финской мебелью свой двухэтажный особняк в пригороде Большого Тель-Авива.

– Родному ка-гэ-бэ, вот кому, – ответил он на свой собственый вопрос. – Перво-наперво по приезде я стал разыскивать в Лондоне лейбористскую вдову – мою родную тётушку Розалию Стейнфилд, в девичестве Левит. И что вы думаете? Я таки нашёл её – в полном здравии. Больше того, при ясной памяти и в приличном материальном достатке. Тётушкиной радости не было предела: отыскался единственный сын горячо ею любимой сестры Сони! Вот, полюбуйтесь.

В это время грузчики вносили упакованный в пенопласт комнатный рояль.

– А это вам для чего? Разве девочки будут жить с вами? – спросил я.

– Что вы, что вы, это я для себя. Когда-то матушка мечтала сделать из меня мировое светило. Может быть, кто знает, из этой затеи что-нибудь и получилось бы, но грянула война, и было, сами понимаете, не до музыки. Когда гремят пушки, музы молчат. После войны тоже было не до музицирования. По нотам мне сегодня играть трудновато, особенно с листа, но слухач я добротный. И как ни странно, техника сохранилась. Конечно, не для международных конкурсов, но для себя… Приезжайте через неделю вечерком, мы его настроим, приведём в божеский вид, тогда полабаем…

. . . . . . . . . . . . . . .

Играл Лазарь Аронович действительно хорошо. Он легко импровизировал, стилизовал под разных композиторов, резвился, виртуозно гоняя пальцы наперегонки.

– Вот с джазом у меня нелады. Там своя гармония, особая характерная ритмика, мне это не дано, не то воспитание, – с грустью сказал он, развернувшись лицом к слушателям на круглом винтовом стуле. – Я, конечно, пробовал…

Он опять оборотился к клавиатуре и стал разбрасывать синкопы, полутоновые перепады и переходы, иногда пристукивал ладонями по крышке рояля, имитируя ударные, перекидывал руки с басов на высокие и обратно, и всё это было мило и эффектно.

Вдруг музыкант прекратил игру и без всякой позы, тихо и искренне произнёс:

– Спасибо, тётя.

На рояле, вправленная в тонкую рамку, стояла фотография пожилой седовласой женщины со строгой причёской и ниткой жемчуга вокруг высокой шеи. Чем-то, пожалуй, взглядом и тонкой, еле заметной улыбкой она походила на Лазаря Ароновича.

– Your Unt* к вам в гости не собирается? – спросил кто-то из гостей.

– Ещё как собирается! – радостно ответил благодарный племянник. – Она у нас – ой-ё-ёй! – в её-то неполные восемьдесят девять. Девяностолетие будем отмечать на Святой Земле.

Он пробежался в бурном мажорном арпеджио вверх и вниз по клавиатуре, мягко обеими растопыренными на пол-инструмента пятернями взял два доминантсептаккорда, глубоко вздохнул минорным многозвучием и заиграл старую еврейскую мелодию, чередуя восточную гармоническую грусть со взрывами безудержного мелодического веселья и перемежая этот праздник расходящимися и сходящимися хроматическими переборами.

– Ваша Unt будет довольна, – обнадёжил я клезмера**, когда он, приподняв кисти над клавишами, опустил их на колени. Гости зааплодировали.

– Давайте всё это обмоем, – предложил Лазарь Аронович. – И непременно выпьем за дорогого Гвили Исаковича.

– А это ещё кто такой? – спросил невысокий брюнет с наметившейся сединой и похожей на ермолку лысиной.

– Гвили Исакович? О, это мой крёстный отец! – воскликнул счастливый оле хадаш***.

– На эту тэму вам лючэ нэ распространаца, уважаемый, да? – негромко сказал ему оказавшийся рядом высокий загорелый мужчина с обритым до блеска черепом и с тонкими белесыми усиками. – Об этом давайте нэ будэм, а?

Кроме Лазаря Ароновича прозвучавшей очень вполголоса фразы никто не расслышал, да и гостя такого среди присутствовавших почему-то не заметили, он, очевидно, спешно покинул гостеприимный дом Немировских. А хозяину вдруг стало дурно, он внезапно побледнел и зашатался, его подхватили и уложили тут же на диван. Нина бросилась искать домашнюю аптечку. Праздник был испорчен. Гости наскоро поблагодарили переполошившуюся хозяйку, и дом опустел.

––о––

В России сто километров – таково расстояние между двумя удалёнными друг от друга районами одного большого города. В Израиле же сто километров – дистанция неописуемо огромного размера. Пространства, раскинувшиеся между мной и многими моими приятелями и друзьями, оказались почти непреодолимым. Виделись мы крайне редко. Иногда я звонил Лазарю Ароновичу с моей новой работы, иногда он звонил мне.

– Наше семейство в полном составе сменило фамилию, – сообщил он радостным тоном по телефону. – Вернее сказать, объевреили, сделали ей обрезание. Отсекли конец, оставили коренные "нун", "мэм" и "рэйш"****. Читается "Намéр" – "Леопард", "Тигр", "Пантера", что-то из крупных кошачьих. Как звучит, а? – "Элиéзер Намéр"! Пусть теперь трепещут джунгли капитализма!

– В каких джунглях вы обитаете, мар***** Элиезер Намер? Чем вы занимаетесь, Лазарь Аронович? Работаете? Или прожигаете тётино состояние?

                                                                                                              

* Your Unt (англ.) – ваша тётя.

** клезмер (идиш) – музыкант, исполнитель традиционных еврейских напевов.

*** оле хадаш (иврит) – новый репатриант в Израиле.

**** "нун", "мэм" и "рэйш" – буквы еврейского алфавита "н", "м" и "р".

***** мар (иврит) – господин.

                                                                                                              

– До тётиного состояния мне не дотянуться, там много желающих, живая очередь. Пусть себе живёт старушка, ей до ста двадцати ещё долго лямку тянуть. Но кое-чего она мне подбросила – "на зубок".

– Ну, и вы…

– …и мы открыли контору по ремонту квартир "Элиезер Намер и компаньоны". Видел бы ты наш офис! Апартаменты! Дворец!

– Чей "наш"?

– Ха-ха! Ты по себе знаешь: я дико везучий на хороших людей. Тут подвернулись два – ну, жýтко симпатичных чувака, местные, бывшие парашютисты, офицеры, соль земли. "Давай, – предложили они, – откроем совместное предприятие. У тебя деньги, у нас – большой опыт, знание страны, языка. Позаботимся о клиентуре, развернём фронт работ". Ну, я, конечно, согласился. Чего тётиным деньгам зря в чулке пылиться! Пусть работают. Но я ведь тоже не лыком шит, как-никак – юрфак краевого государственного университета имени Абдрахмана Асланбекова, юрист со стажем, не такие дела проворачивал. Написал проект соглашения – по всем правилам бюрократического крючкотворства. Они сбегали в бюро переводов, оформили всё на иврите, мы втроём подписали, заверили у нотариуса. Теперь я – поздравь! – совладелец крупной ремонтной конторы. Частный предприниматель! Капиталист! А также генеральный директор. Правда, солидно? Нанимаем работников. Знаешь, сколько среди наших олим желающих заработать? Тьма! Вкалывают по восемнадцать часов в сутки, и всё за грошú. Скажу тебе как на духу, – он понизил голос и приблизил трубку к губам: – я за такие деньги ни за что горбатиться не стал бы, даже если бы умирал с голоду. А они пашут, жопы рвут, да ещё благодарят за то, что я беру их на работу.

– Успехов вам, – пожелал я. – Привет Нине. Я должен бежать, труба зовёт. Работа. Рву жопу. За гроши, ха-ха-ха.

––о––

Было ещё два-три-четыре звонка – со всё бóльшими промежутками, а потом как-то само собой получилось, что ни Лазарь Аронович мне, ни я ему долго не звонили. Время от времени я вспоминал, думал: "Надо бы узнать, как они там. Завтра обязательно…" Но проходило завтра и послезавтра, и послепослезавтра – в трудах и заботах, пока опять не вспоминал и принимал решение: "Завтра, вот завтра – обязательно!"

Так минуло несколько лет. Вдруг – звонок:

– Слушай, я знаю, что железная дорога в нашей Касриловке игрушечная, разновидность детской железной дороги, аттракцион из ЦПКО. Мы с тобой привыкли к турксибам и бамам, а это – плюнуть и растереть. Верно я говорю?

Я работал тогда окружным инженером израильской железной дороги, отвечал за электроснабжение, связь, автоматику, телемеханику, в СССР такая специальность называлась СЦБ – сигнализация, централизация, блокировка.

Во мне проснулся местный патриотизм, заговорили профессиональные амбиции.

– Нет, – отвечаю, – не верно, Лазарь Аронович. Не надо всё огально оху…

И я с задиристостью и гордостью пересказал Лазарю Ароновичу один курьёзный случай.

– Наш генеральный директор участвовал где-то за границей, кажется, в Канаде, на международной встрече генеральных директоров железных дорог. Выступали делегаты из Штатов, Англии, Германии, Франции. Представляете масштабы? И тут предоставляют слово нашему шпендрику. Он небольшого росточка, бригадный генерал в отставке. Простой еврейский бригадный генерал. Всё на месте, всё, как полагается: нос, очки. Поднялся он на трибуну, а им смешно. Потому что, когда прозвучало: "Израильская железная дорога", – раздался дружный хохот. Один какой-то хохмач решил поиздеваться и громко так, на весь зал, чтобы хорошо было слышно, спрашивает: "Не будет ли так любезен господин генеральный директор… я попросил бы напомнить присутствующим протяжённость железных дорог вашей страны". Ну, в зале, конечно, опять смешок, кто-то даже зааплодировал – от избытка чувств. Наш простой еврейский бригадный генерал выждал, когда все отсмеются, и отвечает: "Точную цифру я вам назвать не могу, мы страна воюющая и многие стратегические данные храним в тайне". Заливает, конечно. "Но могу, – говорит, – вас заверить, уважаемые коллеги, что ширина колеи у нас точно такая же, что и у вас". И – понимаете? – сорвал шквал аплодисментов.

– Ладно-ладно, – согласился Лазарь Аронович, – ты меня убедил. Нáши железные дороги – самые железные в мире. Тут у меня сидят два инженера-проектировщика. Олим хадашим, хотят работать и получать за свой труд деньги. Пусть небольшие, но много.

Я продиктовал Лазарю Ароновичу номера телефонов нашего проектного отдела.

– Начальник отдела – китайский еврей, хорошо говорит по-русски. Пусть ваши протеже с ним свяжутся.

– Можно сослаться на тебя?

– Можно.

Вдруг я опомнился.

– Лазарь Аронович, а что это означает: "тут у меня сидят"?

– У-у, давно мы с тобой не общались… "Тут у меня" означает "в моём кабинете на шестом этаже центрального комитета партии-кормилицы".

– Вы смеётесь? Какой партии?

– Приедешь – сам увидишь.

– А что с конторой по ремонту квартир "Элиезер Намер и компаньоны"?

– Сия контора, дорогой ты мой человек, да-авно почила. Это не телефонный разговор, приезжай. Настала пора встретиться.

Он начал диктовать свой адрес, и чувствую я: что-то – не то. И город другой, и улица… и номер квартиры откуда-то появился.

– Приезжай, – повторил Лазарь Аронович. Я пообещал.

––о––

Большой сквер в центре старого обветшалого района. Обшарпанный подъезд. По неряшливо убранной лестнице взбираюсь на последний, аж на самый на шестой этаж. Звонок не работает: жму на кнопку, а не звенит. Я постучал.

– Заходи-заходи, я сейчас, – Лазарь Аронович распахнул дверь и спешит в салон – накинуть поверх майки рубашку. – Жарко, особенно под крышей, никакой мазган* не помогает. Летом жара, а зимой, когда дожди, с потолка течёт… Проходи.

                                                                                                                                   

* мазган (иврит) – кондиционер.

                                                                                                                                   

Мне навстречу поднимается Нина, обнимаемся.

– Хорошо, что приехал.

– Если гора не идёт к Магомету…

– Ну-ну, не будем сводить счёты. Садись. Попей с дороги.

В разных углах крутятся вентиляторы – целых три! – и перегоняют с места на место тяжёлый, как в бане, воздух.

– Перекуси с дороги, обедать будем, когда спадёт жара, сейчас кусок в глотку не лезет.

Лазарь Аронович вынимает из холодильника бутылку колы, бутерброды с сыром и даже с красной икрой.

– Хорошо живёте.

– А мы и не жалуемся, – улыбается Нина. Она и вправду никогда не жаловалась. – Ты выглядишь молодцом.

– Вы тоже, слава Богу.

– Стараемся.

С тех пор, что мы виделись в последний раз, Лазарь Аронович и поподлысел, и малость подседел, а глаза те же, синие-синие. Нина чуть пополнела, но всё ещё прямая спина, голова вскинута, шея совсем без морщин. Сидят рядом, красивые, любо-дорого посмотреть! Он её – "Нинка", она его – "Люсенька", "Люсичек". Сколько уже? Пожалуй, три десятка лет, да ещё лет десять-пятнадцать "до того". Минус пять военных. А может быть – не минус, а плюс?..

– Я, старый дурак, им во всём доверял, – изливает душу Лазарь Аронович, – "десантники, парашютисты, офицеры, соль земли". Помнишь?

– Ага.

– Работы у нас! – Клиенты по всей стране: и частные дома, и квартиры, и учреждения. Вдруг начинают отказывать в поставках. Сначала, говорят, оплатите прежние заказы. У вас долги, чеки возвращаются. Я бегу к компаньонам, а их и след простыл. Телефоны не отвечают, адреса вообще какие-то несуществующие. Рабочим платить надо, ан нечем. Я к адвокату. Он бумаги полистал, покачал головой… Соглашение между нами, оказывается, так составлено, что вся материальная ответственность на мне. Я ведь тогда в иврите ни бум-бум, чтó они напереводили, тó я и подписал. Короче, и дом, и мебель, и машину – всё у нас за долги описали и пустили с молотка. Тётя Розалия к тому времени ушла в лучший мир, спокойно ушла, тихо: вечером заснула, а утром не проснулась. Нескольких дней не дотянула до девяностолетия. У неё уже билеты в Израиль были заказаны…

Лазарь Аронович рассказывает, а Нина кивает: так, всё так, всё точно так и было.

– Вот мы с Нинкой и остались – у разбитого корыта. "Жили-были старик со старухой у самого синего моря…"

– Так-так, – согласно кивает Нина, – так-так.

– Слава Богу, Нинка – не сраный советский адвокат. А врач – он везде врач. Только её зарплата и не дала нам сдохнуть…

– А девочки, Лазарь Аронович, что с ними? Кáк они?

– Вот девчонки наши уже, тода ле-Эль*, крепко стоят на ногах. Аннушка с Нёмой открыли агентство, страхуют олухов вроде нас с тобой. А Иркин Миша – ты же его видел, порода из него так и прёт – он уже замдиректора. Слушай, скинь ты к лешему свою рубашку, в майке не так липко. У нас море, будь оно неладно, совсем рядом, дышать из-за него нечем.

                                                                                                                                   

* тода ле-Эль (иврит) – слава Богу.

                                                                                                                                   

Нина в лёгком сарафане, подпёрла подбородок кулачком, слушает излияния мужа.

– Всё так, – кивает она, – всё точно так.

– Что ни говори, а судьба меня не покинула, не оставила в беде. – Лицо Лазаря Ароновича расплывается в счастливой улыбке. – Я всегда верил, что родился в рубашке. Верно я говорю, а, Нинка?

Нина покачивает головой: так-так, всё верно.

– Я от нечего делать стал по партийным встречам шастать. Интересно было. Очень мне Меир Кахане понравился. Еврей с яйцами. Ещё Геула Коэн, тоже с яйцами баба. Ну, Арик Шарон, тот вообще наш человек, с ним можно без переводчика, он хоть с акцентом, но ясно, что шестерёнки у него крутятся в нужную сторону. Бегина я послушал. Вот уж говорун так говорун! Логика у него – хоть кого убедит.

– Но в партию вступать я не собирался, ни в какую. А тут на одной встрече подходит ко мне дама, шустрая такая, партийная активистка. Говорит: "Я часто вас тут у нас встречаю. У вас правые взгляды или я ошибаюсь?" "Нет, – говорю, – не ошибаетесь". "У нас в партии создаётся русский отдел. Кто вы по профессии?" "Самая ходовая в Израиле профессия, – отвечаю." "Сварщик?" "Какой сварщик? Адвокат! – говорю. – С советским дипломом." Она руками всплеснула: "Коллега, какая находка!" И повела меня в их цэ-ка. Представляешь? – со мной там полчаса побеседовали, говорят: "У нас политическая партия, поэтому, чтобы у нас работать, придётся вступить в нашу партию". "Принимайте, – говорю. – В вашу – всегда готов!" И вот на старости лет стал я членом партии! Как тебе это нравится?

– Членом – за деньги или за любовь? – спросил я.

– Какая любовь! – возмутился Лазарь Аронович. – С партией не может быть за любовь, партия – всегда за деньги. Но зато теперь помогаю людям. Многим.

––о––

О новом крахе я узнал в Стамбуле.

Небольшая американская русскоязычной группа осматривала покои султанского дворца. Я примкнул к ней, слушал объяснения говорливой экскурсоводши. В переходе из одной опочивальни в другую заслушался, засмотрелся, зазевался и нечаянно натолкнулся на наклонившегося человека, он завязывал шнурок.

– Ой, простите, – почему-то сказал я по-русски. И добавил: – В такой позе в Турции – вы сильно рискуете…

– Вот это встреча, – сказал, распрямившись, Нёма. – Аннушка! – позвал он, и к нам подошла Аннушка.

Мы обменялись несколькими обычными в таких случаях фразами, и вдруг Аннушка сказала:

– А у папы плохо. Ну, просто совсем плохо… – И пожаловалась: – Я устала. Давайте посидим где-нибудь.

Над стрелкой указателя было написано: "Restaurant".

Мы сели за свободный столик, заказали по стакану ароматного турецкого чая, который здесь подают в высоких узких стаканах на ножках и с тонким позолоченным орнаментом по стеклу. К чаю официант предложил венский Apfelstrudel со взбитыми сливками.

– У папы совсем плохо, – повторила Аннушка. – Он сник, молчит, даже с мамой не разговаривает. Такого с ним никогда не бывало…

Я потягивал чай, заедая его штруделем. Или, вернее, наоборот: откусывал штрудель и запивал мятным чаем.

– Вдруг оказалось, – заговорила Аннушка, – что у партии большая задолженность за какие-то старые дела, и банк потребовал… а денег в партийной кассе нет… и нужно сокращать раздутые кадры. Папа оказался "раздутым кадром", и его сократили. Ну, выплатили компенсацию – за все годы. Можно было бы жить. Ведь мама работает – на полставки, она могла бы взять нагрузку побольше, им хватило бы… Да и накопления кое-какие тоже… были. Были, да сплыли…

Я доел штрудель, допил чай.

– Как "сплыли"? – прервал я, наконец, молчание, нарушив собственное правило – как можно меньше задавать вопросов: найдёт нужным, сама скажет. – Куда – "сплыли"?

– Ну да, сплыли. Буквально. В море. В Средиземное.

Лазарь Аронович шёл по улице. Шёл грустный, задумчивый. А из тёмного леса навстречу ему идёт вдохновенный кудесник.

– Люсик! – радостно воскликнул кудесник. – Я не верю собственным глазам!

– Простите, – придержал шаг Лазарь Аронович и поднял голову. – Я вас не узнаю…

– Люсик, да мы же с тобой в третьем классе сидели за одной партой! В левом ряду у окна, вторая парта сзади. Ну, я Миля. Миля Цыпкин.

– А-а, Миля Цыпкин, – неуверенно проговорил Лазарь Аронович. – Кажется… кажется, я припоминаю…

– И припоминать нечего! Ты сидел у окна, а я с краю. Я ковырял пальцем в носу, а ты всё время говорил: "Перестань, мне от тебя противно". Знаешь, я и теперь ковыряю пальцем в носу! Не могу отвыкнуть.

Они зашли в кафе на Аленби, и Миля Цыпкин говорит:

– Можно заработать большие деньги. Я заказал пароход итальянской мебели. На всё есть заказы, и авансы уже заплачены, задатки. В Италии эти дрова ничего не стоят, а тут – капитал. Надо только из таможни выкупить, разгрузить и доставить заказчикам. Верные деньги, большие! Понимаешь? А у меня не достаёт самой малости. Весь товар лежит в порту. Мёртвым грузом. Мне бы пару дней – только перебиться… Я бы через неделю вернул с таким наваром, с таким наваром!

– Сколько? – спросил встрепенувшийся Лазарь Аронович.

– Сущий пустяк, это даже совсем не деньги! А навар с них будет – о-о!

– И Муля назвал совсем пустяковую сумму, которая точно соответствовала папиной компенсации, – грустно улыбнулась Аннушка. – Ну, плюс ещё немножко…

– И что вы думаете? – с горечью произнесла Аннушка, печально расковыривая вилочкой нетронутый Apfelstrudel. – Папа выручил школьного друга Милю Цыпкина, дал ему на неделю в долг всё, что тот попросил. Под честное пионерское слово. И под обещание очень больших процентов.

Аннушка положила вилочку на стол, пригубила чай и закончила свой грустный рассказ:

– С тех пор папа Милю не встречал.

Нёма не позволил мне оплатить счёт. Он щедро рассчитался с официантом, и тот так расчувствовался, что принёс на тарелочке три мятные конфетки и поблагодарил нас сразу на всех языках мира, выстрелив в нас очередью:

– Merci, thank, danke, spasibo, grazie, zdorovienki buly, drug-tovarish-i-brat!

– Полиглот, – усмехнулся Нёма, и мы распрощались.

– Побывайте у моих, – попросила Аннушка.

Я пообещал.

––о––

Из короткого телефонного разговора я не понял, не почувствовал у Лазаря Ароновича особого душевного расстройства.

– Приезжай, конечно, приезжай. Нинка обрадуется. Мы тебя любим, ты же знаешь. Да и новостей у нас – вагон и маленькая тележка.

Было начало ноября, жара спала, солнце грело, но не сжигало.

– Нинка в честь твоего приезда испекла венский Apfelstrudel, Аннушка рассказывала, как ты в Стамбуле уплетал… Взбитых сливок, правда, нет, слиха*.

                                                                                                                                   

* слиха (иврит) – прости.

                                                                                                                                   

– Прощаю. Что ещё насплетничала Аннушка?

– Что в султанских опочивальнях ты как-то странно пристраивался сзади к её Нёмке.

– Клевета. Это её Нёмка как-то странно поворачивался ко мне задом – в тех же султанских опочивальнях. А потом соблазнял меня венским Apfelstrudelем.

Мы болтали, и ни в одной фразе, ни в одном слове я не уловил ожидаемого траура.

Наконец, Нина, засмеявшись, призналась:

– У нас без приключений не бывает. Мы пошли по новому кругу. Надеюсь, по последнему. Хватит, накружились уже.

– Я так за него боялась, так боялась. Сидел мрачный, ни с кем не разговаривал, не ел, не пил, от него даже не половина, от него четверти не осталось. Маленький сморщенный старикашка. Ты представляешь его таким? Вот попробуй, представь. Сидит в углу, молчит и сохнет.

– Терпеть не могу рекламы, объявлений. Ни в газетах не читаю, ни по радио не слушаю, ни по телевизору не смотрю. А тут открываю газету – "Известному ансамблю современного танца требуется опытный концертмейстер для проведения репетиций". "Люсичек, – говорю, – Люсичек, миленький, посмотри, тут как раз для тебя".

– Подсовываю ему газету. Он прочитал, да как фыркнет! В жизни я от него такого фырка не слышала. "Фырк! – говорит. – Ты что (фырк!)? Совсем спятила (фырк!)? Ты только теперь стала дурой или родилась такой?" "Почему, Люсичка? Тут написано: "опытный концертмейстер". Это же как раз про тебя!" "Фырк!" "Почему?" "Фырк!" "Объясни, почему "фырк!"?" "Ты знаешь, ты себе представляешь, – говорит, – сколько за последние десять лет приехало в Израиль не просто опытных, а высокопрофессиональных концертмейстеров?" "Ну и что? Прослушивание денег не стоит. Ну, придёшь, ну, поиграешь. Ты же сам знаешь, кáк ты умеешь играть. Да они только посмотрят на тебя, какой ты у меня красавец…"

– Фырк-фырк!

– В объявлении указано: прослушивания с четырёх до семи по четвергам, – продолжала Нина. – Газету мы купили в четверг. До следующего прослушивания у меня в запасе ровно неделя. Семь дней я над ним протрудилась – в поте лица. Из его фырков можно было бы город построить! А моими слезами наполнить океан. В четверг смотрю: мой Люсичек при-нял-душ, по-брил-ся, на-дел-кос-тюм-с-гал-сту-ком, лысину перед зеркалом причесал. И знаешь, ещё ни-че-го! И отчалил. Я сижу, сама не своя. Час сижу, два сижу, три сижу. И досиделась. Молча заходит, молча раздевается, молча садится за стол. Спрашивает: "У тебя выпить найдётся?" А я ему: "Ну, расскажи". "Нечего рассказывать". Я по рюмочке налила, обед на стол выставила. Чокнулись мы с ним. "Ну?" – спрашиваю. "Рельсы гну!" – отвечает. "Слаб ты – рельсы гнуть. Если бы ты мог рельсы гнуть, тебе играть на рояле не понадобилось бы". Так ничего не рассказал. А через три дня пришло письмо: просим прибыть для согласования условий работы.

––о––

Любое повествование нужно как-то эффектно завершить. Мама мне внушала: "конец – делу венец". Теперь передо мной стоит почти невыполнимая задача.

Я мог бы много ещё рассказать о Лазаре и Нине Немировскийх-Намерах. В 1997 году они пригласили меня на празднование золотой свадьбы. Был вечер, заслуживающий отдельного сентиментального повествования. Чего только стоил их вальс! Пришло много гостей, потому что у Лазаря и Нины было много друзей. Играл оркестр, хорошо играл, потому что… ну, разве у Лазаря Ароновича мог играть плохой оркестр? В центре зала медленно кружилась пара, двое красивых людей, и все вокруг смотрели на них и улыбались.

Через два года позвонили одна за другой – Ира и Аннушка.

– Мамы нет…

Я помчался к Лазарю Ароновичу. Утешать? Нет, конечно. Разве утешить в таком – можно?

Мы все смертны. И все понимаем это. Тяжело уходить, оставляя близких. Тяжело оставаться, расставаясь с близкими.

Мы не говорили о Нине, мы о ней молчали.

А говорили о разных разностях.

Вдруг Лазарь Аронович оживился.

– У меня тут недели две назад была встреча. Не поверишь! Надумали мы с Нинкой поехать куда-нибудь по стране, встряхнуться. Я ведь всё ещё работаю. Вышел на пенсию, заработал в моём ансамбле пенсию, представляешь? А они просят: вы нам нужны, может быть, вы продолжите – хоть пару раз в неделю. Вот я и поигрываю всё ещё. А тут выдалось несколько дней отдыха, репетиций нет, я говорю Нинке: "Поехали". У нас в союзе ветеранов бывают поездки со скидками. Я как-никак на двух фронтах воевал, чем не ветеран! Пошёл. Захожу. "Пройдите к нашему новому председателю". Прохожу. "Садитесь, – говорит наш новый председатель. – Я вас слушаю". Он на меня смотрит, я на него. И узнаём друг друга. "Гвили Исакович! – говорю – Здравствуйте…" Он мне руку протягивает. "Меня теперь зовут Григорий Давидович. А Гвили Исакович давно умер. И прашу, дарагой таварышш, за-абúть эт-та имя, да-а?"

Тут, наверно, следует поставить точку.

А дальше… Дальше – крутится-вертится шар голубой, крутится-вертится над головой, крутится-вертится, хочет упасть, крутится-вертится, крутится-вертится, крутится- вертится…

––☼––

2007, ноябрь-декабрь.

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ