ЧП

(Чрезвычайное Поручение)

1. Валерка

Валерку к нам привёл Вовчик.

Они появились в дверях лаборатории, все обернулись в их сторону и улыбнулись: пара выглядела комично. Вовчик – низкорослый, в высокой меховой шапке-"пирожок" – для придания ему роста, Валерка – высокий, худой, верхушка вовчикиного "пирожка" не достигала его носа.

– Вот, – сказал Вовчик Панову, – он всё умеет. Он гений.

Валерка покраснел.

Новичок закончил девять классов и с десятого перешёл в вечернюю школу: нужно было подрабатывать и помогать матери.

– Паять умеешь? – спросил Панов.

– Он всё умеет, – ответил за него Вовчик и повторил: – Он Гений.

              

Валерку я встретил лет через пять. От Панова я уже давно ушёл и работал в "оборонке".

Валерка возмужал и, кажется, ещё вырос.

– Ну, как? – спросил я.

– Порядок, – ответил Валерка.

– Учишься? Работаешь? Женился?

– Ни то, ни другое, ни третье...

Школу Валерка не закончил, забрали в армию, отслужил.

– Как дальше с учёбой?

– Никак... Слушай, давай зайдём куда-нибудь, посидим, пригубим чего. Давай, а.

Стояла осень, по высокому голубому небу по-над жёлтыми скверами плыли белые облака, природа вкрадчиво нашёптывала соблазнительные слова и внушала всякие мысли...

              

На исходе зимы Валерка сам нашёл меня.

За окном валил снег и тут же таял.

– К Панову возвращаться не хочется. Противно, да и не работа у него, а так...

– Монтажником на завод пойдёшь? Собирать усилители для следящих систем. Чистый цех, искусственный климат, белые халаты, паяльники с вытяжкой... симпатичные монтажницы.

– Сколько?

– Сотня, может – чуть меньше.

– Сколько это – меньше?

– Тебе так важно? Ну, скажем, девяносто девять.

– Чего – девяносто девять?

– Не "чего", а "кого". Монтажниц, кого же ещё.

– На хрена мне твои монтажницы! Я не в гарем, я на работу устраиваюсь. Денег сколько?

– А-а, денег... Для начала восемьдесят пять. Плюс премии – месячные, квартальные, годовые. Плюс "уральские" – пятнадцать процентов. Плюс тринадцатая зарплата. Плюс за новую технику, за рацпредложения, за победу в соцсоревновании. Плюс, если сработаешься, по пятёрке в квартал – прибавка к зарплате. Пойдёшь учиться, станешь мастером, начальником цеха, главным инженером, директором завода, замминистра, министром...

– Красиво поёшь. В Большой не пробовал?

– Попробую. Спасибо за совет.

– Пожалуйста. Если понадобится рекомендация, считай, что она у тебя уже есть.

Валерка вытащил из кармана завёрнутую в газету пол-литру.

– Спрячь. Принесёшь с первой получки.

– Это аванс. Ты сам сказал: "если сработаешься". Вот, начинаю – срабатываться.

Он снял пальто, прошёл к кухонному столу и оседлал табуретку.

– Выставляй закуску!

– В качестве первого шага неплохо. За успехи. За твои. Будем здоровы.

              

На свадьбу Валерка меня не позвал, да её, свадьбы-то, и не было.

Монтажницу звали Люсей. Родился пацан, похожий на Валерку: длинный, тощий и белобрысый.

Папаша тянул с регистрацией, прятался, скрывался, уходил на бюллетень и не появлялся на работе, потом сдался и пошёл в ЗАГС.

Виделись мы нечасто.

Когда на заводе начали распределять квартиры в будущем кооперативном доме, он пришёл ко мне.

– Постараюсь помочь, – пообещал я. – Семья с ребёнком, можно попробовать, даже трёхкомнатную. Денег наскребёшь, потянешь?

– Потянуть-то потяну... Только семьи с ребёнком нет.

– Разошлись, что ли?

– Вроде того.

– Разошлись или "вроде того"?

– Разъехались. Они у её матери.

– Это никого не колышет. Как разъехались, так и съедетесь. У кого не бывает! Не ты первый, не ты последний.

Трёхкомнатную квартиру Валерке выделили. Потом он развёлся. Ко времени вселения он закончил в вечерней школе десятый класс, поступил в институт – на вечерний – и готовился к первой сессии. Жизнь складывалась.

              

2. Chercher la femme...

С Марией Карповной я встретился в 1964 году.

Я был уже четыре года женат, моему сыну шёл третий год, работал я инженером на оборонном приборостроительном заводе – занимался морской навигационной аппаратурой.

У меня было всё, что требуется рядовому советскому человеку для ощущения сравнительно полного счастья: интересная для молодого инженера работа, неплохой заработок, с тремя-четырьмя супружескими парами мы с женой поддерживала приятельские отношения.

Жену я любил, в сыне души не чаял.

Жена моя, стройная, симпатичная, со спокойным характером, была мне почти ровесницей, разница составляла всего несколько месяцев – в мою пользу.

Мы познакомились за три с половиной года до женитьбы в студенческой компании, мне девочка понравилась сразу (как теперь говорят, я тут же "положил на неё глаз"). Вспыхнувшая влюблённость пылала яростно – настолько, что предмет моего неравнодушия вынужден был меня одёрнуть рассудочным письмом, объяснив, что мы ещё молоды, наша главная задача – учиться, учиться и ещё раз учиться, частота встреч ультимативно ограничивалась одним разом в неделю, в противном случае… Ни о каком "противном случае" я думать не хотел.

Спустя полгода я отважился её поцеловать – вечером на лестничной площадке. Она не противилась, а по окончании экзекуции нырнула в дверь; я же на крыльях любви взмыл в звёздные выси, вдоль вечерних улиц пролетел к себе в студенческую общагу и там, обезумевший от счастья, "вусмерть" напоил всю комнату.

Через неделю, решив, что "дорожка проторена", на той же площадке я предпринял новую и, как мне казалось, уже "законную" попытку повторить и закрепить достижение предыдущего вечера; неожиданно последовал резкий, даже агрессивный отпор. Фраза, брошенная мне в ещё блаженно улыбавшееся лицо, потря­сла меня и сразу привела в состояние полной растерянности, потерянности и отрешённости. "Посади свинью за стол, она и ноги на стол," – сказала моя любимая, повернулась и скрылась за дверью.

Жизнь кончилась. По дороге в общежитие я обдумывал разные варианты и способы ухода в другой, может быть и не лучший, но непременно другой мир: пусть ОНА знает!.. – что именно ОНА должна была знать, я ещё не придумал, но всё-таки – пусть-пусть-пусть!..

В общежитии опять лилась рекой водка под продолговатый холодный закусь (крахмал с названием "сосиски студенческие") – и выпивкой, и закуской я отоварился в гастрономе нашего ВТУЗ-городка. Друзья меня успокаивали и даже пытались убедить, что "всё, что ни делается, всегда к лучшему", по мере опьянения мой план расставания с жизнью всё более отодвигался на неопределённо-отдалённое будущее, пока совсем не ушёл в нети.

Благополучно закончился весенний семестр. Мой политехнический институт не мог похвастаться тем, что часто видел меня в своих высоколобых стенах, в то время как она явно благоволила к родному университету: посещала лекции, не пропускала семинары, успешно сдавала контрольные работы и зачёты, бывала на студенческих вечерах, какие-то молодые люди приглашали её танцевать, подавали ей в гардеробе пальто и провожали домой. Почти ежедневно кто-нибудь из моих приятелей или знакомых докладывал мне об этих подробностях её жизни.

Сессию я всё же кое-как сдал. Её оценки были ровные и высокие.

Летом она уехала в Ессентуки на процедуры и минеральные воды.

Зная часы работы её матери, в один из дней я стал прохаживаться взад-вперёд по её улице, чтобы "нечаянно" столкнуться с будущей тёщей.

Мы сошлись у ворот её дома. За дружеской, почти родственной беседой быстро пролетел вечер, я с аппетитом умял полную сковороду жареной картошки с грибами и сметаной, мы пили чай с песочным печеньем; в завершение вечера последовало предло­жение посещать этот гостеприимный и хлебосольный дом и в дальнейшем; предложение было мною с радостью принято.

Прошёл месяц.

Принесли телеграмму; в ней сообщались дата и часы прилёта и номер авиарейса.

Было бы противоестественно, если бы я не поехал (или – если бы не я поехал) в аэропорт. В руке я держал букет, а на лице изо всех сил удерживал напряжённую улыбку.

Она подошла ко мне, стройная, большеглазая, загорелая, я вручил ей цветы и нерешительно обнял; она не возражала; я пошёл дальше: дрожащими руками привлёк её к себе и губами коснулся её губ; это тоже было воспринято спокойно.

В такси мы сидели рядом на заднем диванчике; я пытался преодолеть смущение; изредка мы перебрасывались неуклюжими фразами. "Как было?" – "Было хорошо." – "Как ты провела этот месяц?" – "Этот месяц я провела хорошо." – "Ты скучала по маме?" – "Да, я скучала по маме." – "Ты довольна, что вернулась домой?" – "Я довольна, что вернулась домой." – "Какая была погода?" – "Погода была хорошая." – "У нас тоже была хорошая погода... Ты скучала... по маме?" – "Да, по маме я очень скучала." – "Значит, ты рада, что вернулась?" – "Да, я рада, что вернулась."

За открытым окном проносилось яркое – голубое и зелёное – лето. На поворотах в машину врывалось большое белое солнце, распластывалось на наших лицах, слепило глаза и стремительно, как на карусели, уносилось в сторону. Она сидела рядом со мной, мы были вместе…

Наши встречи стали более частыми, мои и её друзья превратились в наших друзей. Для всех окружающих вопрос возникновения новой молодой семьи казался решённым.

На пятом курсе, за полгода до защиты диплома, она сказала:

– Назначаем свадьбу на февраль – или на шестое, или на двадцатое. Для мамы эти дни самые удобные.

– Нет-нет, что ты, двадцатого я никак не могу, двадцатого у меня… – я лихорадочно придумывал причину моего "не могу".

– Хорошо, шестого.

Мои родители не испытали особого счастья от известия, что их единственный двадцатитрёхлетний сын навсегда свяжет себя с мало им симпатичной девчонкой, искусно заманившей его "в свои сети". Они наотрез отказались приехать на свадьбу, но в конце концов всё-таки приехали, и мой папа даже спел несколько еврейских песен, и все родственники моей наречённой дружно ему аплодировали.

Летом мы отправились в свадебное путешествие – пеший турпоход по маршруту Бахчисарай–Ай-Петри–Мисхор–Феодосия–Ялта, потом на десять дней задержались в Ялте, сняв две расшатанные койки в сарайчике у пожилой любопытной еврейки Розалии Самойловны. Любопытство её заключалось в том, что по но­чам, в моменты самого нашего высокого супружеского блаженства, она приоткрывала скрипучую дощатую дверь, просовывала внутрь глаза, уши, рот с двумя рядами золотых зубов, горбатый нос и распатланный клок седых волос под ним и тихим доверительным голосом спрашивала:

– Ви миня низачем не звали? Нет? Так ви миня тогда извиняйте.

И со скрипом прикрывала дверь.

Тем не менее десять дней и ночей в Ялте остались в моей памяти временем любви, страсти, счастья – безоблачного и полного. Счастья – с ней...

              

Я увёз мою молодую и любимую из её родного Свердловска в мой родной Челябинск; я уже работал там в электронном Особом Конструкторском Бюро (ОКБ), а на кафедре физиологии медицинского института приготовил место и для жены, кафедра даже послала на неё заявку в комиссию по распределению Уральского университета. И комната, небольшая, уютная, хоть и неблагоустроенная, тоже ждала прибытия хозяйки. "Наш уголок, он никогда не тесен. Когда ты в нём, то в нём цветёт весна."

Утром я уходил в моё ОКБ, она к работе всё не приступала и сидела в ожидании моего возвращения, коротая часы в одиночестве. Я заставал её с припухшими веками и покрасневшими глазами.

– Когда ты выходишь на работу? – спрашивал я. Она молчала, только пожимала плечами.

Ночами она плакала. На мои недоумённые вопросы следовали односложные и одинаковые ответы: "Хочу к маме." Попытки приласкать её оставались безответными: моя жена лежала около меня, безучастная к присутствию рядом любящего и, следовало полагать, любимого мужчины.

Пришлось посетить главу кафедры физиологии, употребить всё красноречие, на которое я был способен, и убедить его в целесообразности освободить новую сотрудницу от обязательства проработать положенные три года на благо отечественной науки.

Я тоже уволился, и мы вернулись в её родной Свердловск – без работы, без жилья, без прописки.

Своё место на койке нам уступила тёща, перебравшаяся на диван у противоположной стены её двадцатиметровой коммунальной комнаты, прописку устроила дворничиха – за умеренную взятку ей и участковому. Работу я нашёл по объявлению "ТРЕБУЮТСЯ".

Мы жили дружно. Правда, по ночам, когда я пытался обнять мою законную, от противоположной стены, с дивана, до моего слуха доносился глубокий горестный вздох. Тёща, естественно, не уподоблялась Розалии Самойловне и не спрашивала: " Ви миня низачем не звали?", но моя молодая жена отстраняла от себя и мои руки ("Руки, вы словно две большие птицы! Как вы летали, как оживляли всё вокруг!.."), и меня самого, и в моей памяти невольно всплывала давняя фраза: "Посади свинью за стол..."

Нет-нет, никогда в жизни моя любимая этого не повторила, но слова, однажды ею произнесённые, продолжали жить и звучать.

Однако, несмотря ни на что родился сын, и все наши заботы, вся любовь и нежность сосредоточились на нём.

Тёща была в доме всем: добытчицей, кормилицей, нянькой и поводырём, источником распрей и миротворицей, законодателем, арбитром, богом и дьяволом, Ватиканом и Стеной Плача. Время от времени она повторяла: "Вы за мной, как за каменной стеной!"

              

Ребёнок плакал – горько, надрывно. Он ни о чём не мог поведать, не умел жаловаться, не способен был понять нашего родительского беспокойства, он морщил своё старческое личико, сучил ручками и ножками и плакал.

Мы перепробовали всё, что могли придумать: складывали в несколько слоёв пелёнки, прогревали их утюгом и прикладывали к его животику, младенец на несколько мгновений затихал, но затем рыдал горше прежнего; мы облучали его ушки и переносицу синей лампой, но и это тоже ни к чему утешительному не приводило.

– Он хочет есть, – жалобно говорил я жене, она совала ему грудь, бледные губки хватались за сосок, но тут же младенец отпадал от матери и плакал. Мы все трое – тёща, жена и я – обречённо и беспомощно смотрели на нашего первенца.

– У тебя нет молока, – произнёс я и тут же, воодушевлённый внезапно пришедшей догадкой, закричал: – Да у тебя же нет молока! Он хочет есть, а у тебя нет молока!

Я набросил на плечи пальто, нахлобучил шапку, воткнул ноги в ботинки и кинулся за порог. Подвывала вьюга, по поверхности бесснежного асфальта змеилась жидкая позёмка.

Время позднее, все окрестные магазины были уже закрыты.

До большого гастронома на Вайнера километра три, не меньше. Ни троллейбуса, ни автобуса не видно на всей протяжённости прямой улицы Малышева. Я налёг грудью на ветер.

За стеклянной дверью гастронома было светло, женщины в белых халатах, натянутых поверх стёганых телогреек, ходили по пустому залу. Я стал барабанить в запертую дверь, но на меня ни­кто не обращал внимания.

Наконец какая-то свирепого вида тётка подошла и сквозь стекло прокричала (слов я не расслышал, но прочитал по губам):

– Щас вызову милицию! Алкоголик несчастный! Шастают...

Она думала, что запоздалый клиент пришёл за водкой.

Я рухнул на колени и протянул к ней руки. Теперь мне понятна вся комичность этого порыва, но тогда он был искренним и потому естественным.

– У меня голодный ребёнок, – прокричал я в глухое стекло. – Мне нужен детский молочный порошок!

– Что-о-о? – беззвучно прошевелили тёткины губы. – Чего-о-о?

– Мне нужен молочный порошок для трёхмесячного ребёнка, – тихо, обессилено проговорил я ей в лицо. Она постояла, поразмышляла и направилась в глубь магазина, прочь от меня.

"Пошла вызывать милицию, – подумал я, провожая взглядом её пухлую ватную спину. – Ну и пусть. Лучше ночь в участке, чем детский плач дома."

Она вернулась с банкой в руке. Дверь приоткрылась.

– Спасибо. Спасибо-о-о! Ско-олько я вам до-олжен?!

– Касса уже закрыта. Идите кормите ребёнка, – ответила тётка.

              

1963 год, моя первая командировка в Москву – Ленинский проспект, гостиница "Южная".

Через гардеробщика, отставного офицера КГБ Ивана Ивановича, за вполне приемлемую мзду можно было получить в гостинице койку, это я выяснил за первые полчаса пребывания в переполненном холле.

"Южная" располагалась на пересечении Ленинского проспекта и улицы Крупской. На противоположном углу, в небольшой, уютной и недорогой блинной, я столовался. Наискосок, в магазине "Предметы женского туалета" (впоследствии переименованном в универмаг "Марина"), возвращаясь с работы, я время от времени делал попытки купить какой-нибудь мало-мальский подарок жене, но ничего, кроме чемоданов, ни в одном отделе там никакие предметы женского туалета отродясь не водились. За стойками томились миловидные продавщицы, иногда они перебрасывались репликами или о чём-то беседовали с редкими посетителями (покупателями назвать их нельзя, ведь никто ничего в магазине никогда не покупал).

Я обратил внимание на симпатичную девочку Лену: она стояла, склонённая над прилавком, и что-то записывала в тетрадку. Это "что-то" оказалось математическими формулами: (a + b)² = a² + 2ab + b²; (a – b)² = a² – 2ab + b²; (a + b)³ = a³ + 3a²b + +3ab² + b³; (a – b)³ = a³ – 3a²b + 3ab² – b³.

– Учитесь? – спросил я.

– Учусь, – подняла голову Лена.

– Трудно? – спросил я.

– Трудно, – подтвердила Лена.

– Помочь? – предложил я.

– А вы можете? – спросила Лена.

– Могу, – ответил я...

              

В сумасшедший тот день я задержался на работе часов до шести или даже до половины седьмого.

– Ленинский проспект, – выдохнула кондукторша вместе с паром, автобус притормозил, я вывалился в мороз и огляделся; в декабре темнеет рано; горели уличные фонари, высвечивая вокруг себя пространство с точками мельтешащих снежинок, светились окна. Из двери "Предметов женского туалета" вдоль улицы полз хвост нескончаемой очереди, он сворачивал за угол, шевелился, гудел, жил своей непостижимой очерёдной жизнью.

– Что дают? – задал я всем и никому стандартный вопрос – выдохом в мороз.

– Трикотаж выбросили, – односложно и многоголосо дохнул мороз в ответ.

Вдоль очереди я прошёл в дверь и пробрался в голову хвоста.

За прилавком стояла Лена. Она демонстрировала образцы "выброшенного" трикотажа, прикладывала к плечам кофты и свитера – примеряла, откладывала в сторону, упаковывала, передавала пакеты в кассу.

Прямо передо мной на пластмассовых плечиках висел сиреневый тонкой вязки костюм: гладкая юбочка и свитерок с тиснёными розами на груди. На пришпиленном бумажном прямоугольнике значилась цена: "70 руб. 70 коп.".

– Леночка, – тихо спросил я, указав подбородком на костюм, – какой это размер?

– Сорок шесть на сорок четыре.

– Я хочу...

Она кивнула:

– Такой только один. Я сложу и уберу, потом запакую и передам в кассу. Подойдите к кассе через полчаса... Вот, возьмите, – она черкнула на бумажке артикул изделия, оторвала и отдала мне – нижнюю, из-под копирки.

– Через час... – просительно проговорил я.

– Хоть через два, только сейчас уходите...

В кармане у меня был рубль с мелочью, последние командировочные деньги, на которые я намеревался позвонить домой.

Дальше начинается детективная история, которую я изложу самым беглым, буквально телеграфным стилем, хотя она вполне тянет на отдельный полновесный фолиант.

В блинной кассирша Валя сказала:

– Я уже сдала всю выручку. Зайди к Марии Семёновне.

"Директор столовой Семёнова Мария Семёновна" было выведено на табличке. Низкий голос из-за двери позволил войти. Пожилая черноволосая с проседью полноватая дама предложила сесть.

– Мария Семёновна, я хочу купить жене трикотажный костюм, он стоит семьдесят один рубль, а у меня только рубль. Один. С мелочью. Я в Москве в командировке, вот мой паспорт, вот командировочное удостоверение, – я полез в карман, – я всё это вам оставлю... а через два часа верну деньги.

Как я собирался раздобыть такую сумму в чужом городе, где у меня ни-ко-го не было? – Не знаю.

Мария Семёновна задумалась.

– Я вам дам восемьдесят рублей, – сказала она наконец. – В девять приедет инкассатор, если у меня не окажется этих денег, меня будут судить за недостачу... Ваших документов я не возьму, они мне не нужны. Я армянка, мы, армяне, привыкли доверять людям... Вашей жене очень повезло, передайте ей это от моего имени.

Я забежал на почту и купил талон на телефонный разговор со Свердловском. На оставшиеся копейки позвонил в Балашиху моему институтскому товарищу Илье Рабиновичу, с которым встретился за три или четыре дня до этого – история нашей встречи замечательна сама по себе и достойна подробного рассказа.

А посему –

ПОДРОБНЫЙ РАССКАЗ

ГЛАВА ПЕРВАЯ –

о моём друге Илье Рабиновиче.

Шёл 1954 год. Сталин умер совсем недавно, но сталинское летоисчисление продолжалось: евреев на радиофак не принимали. Я оказался на механическом, затем на металлургическом факультете, а Илья Рабинович на энергофаке.

В институте Илья увлёкся фехтованием. Если эти строки читает сейчас женщина, пусть она прикроет глаза и представит себе мужчину – высокого, широкоплечего, мускулистого и, вместе с тем, изящно тонкого, словно созданного для такого аристократического вида спорта.

Илья быстро стал чемпионом института, города, области, республики. Спортклуб заменил ему дом, значительную часть времени он проводил на тренировках, в спортивных лагерях, на соревнованиях. Не обходили его вниманием самые красивые девочки, женщины и дамы, да и он тоже – не так уж избегал их.

Наступала очередная экзаменационная сессия, у Ильи оказывались несданными контрольные работы, отчёты по лабораториям, зачёты… Деканат сигнализировал: студент Рабинович И.С. к экзаменам не допускается – в связи с академическими задолженностями.

Рабинович направлялся в спортклуб, спортклуб бежал в партком, партком обращался к деканату: не трогать чемпиона – честь, гордость и славу курса, факультета, института! Мышка давила на кошку, кошка на Жучку, Жучка на внучку, внучка костьми ложилась перед бабкой и дедом, не выпуская при этом из своих страстных объятий нашего мастера спорта, забывалось даже, что фамилия чести, гордости и славы – Рабинович.

Илью допускали к сдаче экзаменов. Он получал отличные оценки, удостаивался повышенной стипендии, переходил с курса на курс, тренировался, завоёвывал первые места на соревнованиях и ласкал самых красивых студенток, аспиранток и молодых преподавательниц всех одиннадцати ВУЗов Свердловска. И не только ВУЗов. И разве только Свердловска!

Через два-три года после ХХ съезда отменили ограничение для евреев приносить пользу Социалистическому Отечеству на поприще радиоэлектроники, и все рабиновичи, не допущенные ранее до радиофака, ринулись на этот желанный факультет. Радиофак сразу пожидел.

Шло время, и вот – заключительный пятый курс. Сданы последние экзамены, впереди дипломный проект, защита и – … студент Илья Рабинович получает письмо, что В СВЯЗИ С АКАДЕМИЧЕСКИМИ ЗАДОЛЖЕННОСТЯМИ к защите диплома он допущен не будет.

Илья кинулся в родной спортклуб: братцы, спасайте! ау, сестрицы, где вы?

Могло статься, что кто-то из братцев или сестриц и пытался помочь мастеру спорта и несравненному любовнику Илье Рабиновичу, но в парткоме, профкоме и деканате сидели чиновники со здоровым мышлением, и они рассудили разумно и правильно: Рабинович для института карта отыгранная. Защитит ли он диплом или будет отчислен за академическую неуспеваемость, родную alma mater он навсегда покинет в любом случае, и пользы ВУЗу от него, как от козла молока.

Да-да, его исключили. Вышел приказ об отчислении вышеназванного товарища из института ЗА АКАДЕМИЧЕСКУЮ НЕУСПЕВАЕМОСТЬ.

– Вот такие пироги, – сказал мой полинявший и отощавший от переживаний друг, держа в одной руке фирменный бланк с напечатанным на нём приказом по институту, а в другой – зачётную книжку, испещрённую оценками "отлично" – на протяжении всех десяти семестров.

Было это весной шестидесятого года.

ГЛАВА ВТОРАЯ –

обо мне самом.

Работал я тогда в Челябинске.

Напротив нашего предприятия высились корпуса местного политехнического института, там я познакомился, даже слегка подружился, с секретаршей вечернего факультета Нинель Александровной. Помню женщинку небольшого росточка, не так чтобы полную, но вроде и не особенно худую, не очень брюнетку, но и не совсем блондинку – две руки, две ноги, ну, и всё остальное...

Именно в то время в Челябинске заработал телевизионный передатчик, началось местное вещание. В домах появились самые первые телевизоры – по тем временам ещё диковинка.

Секретарша деканата почему-то усиленно приглашала меня к себе домой для "посмотреть передачу", добавляя, что "мужа не будет, он день и ночь пропадает на своём чёртовом производстве, будь оно неладно".

Мне её "закидоны" были неинтересны: я совсем недавно женился на любимой девушке.

В конце концов, однако, Нинель Александровна меня, как теперь говорят, достала.

– Перегорел телевизор, – сообщила она мне по телефону. – Ты в этом понимаешь, приди и почини.

Голос её был решительный, тон требовательный, я не сумел ей отказать, хотя к телевизору до того времени никогда не приближался. Вероятнее всего меня ожидал позор.

Мы долго ехали на городскую окраину, в "соцгород", поднялись на какой-то этаж, Нинель Александровна вынула из сумочки ключ, отперла и распахнула дверь, пропустила меня вперёд и вошла следом в темноватую прихожую.

– Снимай пинжак… Раздевайся, – вышептала она и, сделав шаг вперёд, протянула руки, чтобы помочь мне справиться с поставленной задачей.

В глубине квартиры послышались шаркающие шаги, и в прихожую вошёл большой мужчина в домашних шлёпанцах на босу ногу – именно это я разглядел в полумраке, ноги вошедшего были бе­лые, они словно светились.

– А почему ты дома? – удивилась Нинель Александровна, опуская руки. – А я вот мастера привела. А он нам телевизор починит. Ведь правда починишь, ведь правда, ага ведь? – обратилась она ко мне за подтверждением и, не дождавшись, ласково обнадёжила вошедшего: – Будем вечером переда-ачу по телевизору смотреть. Ага ведь?

– Щас сбегаю за бутылкой, – обрадовался мужчина. – Я щас, тут недалёко, я щас.

– Нет-нет, что вы, – испугался я, – какая бутылка, что вы, я пить не буду.

– Чо, в натуре – не будешь? – удивился мужчина. – Ты чо, а? Не будешь? Жалко…

С неисправностью мне повезло: в телевизоре всего-навсего перегорел предохранитель.

Сначала появился шорох, заиграла музыка, потом из глубины экрана выплыла таблица. Мужчина возвратился к прерванному разговору:

– Дак ты чо, выпьем, а? В натуре! Я щас сбегаю, тут недалёко, аккурат под нами. В натуре, а?

Я отказался.

– Если чо надо, – напутствовал меня муж Нинель Александровны, и белые ноги его опять светились в прихожей, – ты не стесняйся. Понял?

И тут я вспомнил об Илье Рабиновиче.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ –

самая важная.

– Вези своего друга, поглядим, что он такое, – сказала секретарша деканата. По правде, она не очень поверила моему рассказу об отличнике, повышенном стипендиате, отчисленном из ВУЗа за академическую неуспеваемость!

Я уже не помню всех подробностей, но результат был самый радостный: Илью зачислили на вечернее отделение Челябинского политехнического института, зачли все сданные в УПИ экзамены, выдали тему дипломного проекта, и он в том же учебном году с блеском защитился.

От меня Нинель Александровна отстала: дипломник Рабинович тоже умел, наверное, починять бытовую технику – так я полагаю…

ГЛАВА ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ –

встреча.

Вечерний факультет, который закончил Илья Рабинович, распределением выпускников не занимался. Получив диплом, новоиспечённый инженер быстро нашёл работу где-то в Подмосковье, и как-то так получилось, что мы потеряли друг друга из виду.

Подмосковье оказалось Балашихой, там недавно возвели корпуса нового сверхсекретного объекта. И был при объекте большой современный вычислительный центр. В него-то и попал молодой специалист по радиоэлектронике, автоматике и телемеханике.

Не лишне отметить, что вычислительной техникой Илья бредил с первого курса.

Помню ночь в общежитии энергофака, которая прошла у нас без сна: мой приятель рассказывал мне байки из области абсолютной фантастики – о неведомой науке кибернетике (Илья шу­тил: "Кибернетику Сталин объединил с математической логикой и, уничтожив обе, назвал их кибениматикой"), о невероятных её возможностях и о её великом будущем. Шёл 1954 год, врачей уже реабилитировали, а вот генетику, кибернетику, математическую логику и джаз ещё держали под запретом…

И вот, как в фильмах со счастливым концом, мечта сбылась: интересный молодой человек, инженер, спортсмен, эрудиции – через край, обаяния – океан, интересная хорошо оплачиваемая работа, квартира, молодая любящая жена и не менее любящая тёща. А неугомонный герой моего повествования проводит вечер в объятиях очередной пассии и неожиданно попадает в банальнейшую переделку: раньше намеченного срока из командировки возвращается муж. Любовник спасается сам и спасает честь женщины самым что ни на есть испытанным путём: сигает с балкона – уж не знаю, какого этажа. Подобные истории, почерпнутые из старых анекдотов, и рассказывать-то нынче стыдно, в них уже давно никто не верит и никто над ними не смеётся. Ан нет, случаются в жизни такие приключения, и долго ещё будут случаться – пока человечество делится на мужчин и женщин. Или на мужчин-и-мужчин и на женщин-и-женщин – такое, наверно, тоже бывает – в современном мире…

Короче, зима, ночь, недоодетый мужчина стоит в сугробе под балконом и раздумывает, куда бы ему податься.

Вдруг он видит: высоко в небе над крышей соседнего многоэтажного дома переливается разноцветными огнями вывеска

ГОСТИНИЦА „Южная“

Мой друг нащупал в кармане паспорт, вспомнил: прописка немосковская, значит, согласно закону, койку в гостинице попросить можно.

На окошке администратора обычное "МЕСТОВ НЕТ", но появляется Иван Иванович.

– Конечно, подселить к какому-нибудь постояльцу можно, да ведь ночь, люди спят уже…

– Да-да, понимаю, – шарит смышлёный Рабинович в кармане недозастёгнутых брюк.

– В каком номере у нас проживает этот командировочный из Свердловска? – спрашивает Иван Иванович сонную администраторшу. – Вот к нему и подселите.

– Из Свердловска? – переспрашивает Илья. – Я тоже из Свердловска. Может, знакомый. Как его зовут?

И слышит он мои имя и фамилию – из уст той самой сонной администраторши московской гостиницы "Южная", которая на Ленинском проспекте.

…Был поздний час. Сквозь сон я слышал, что кого-то ввели в номер, включили свет, указали на свободную койку.

– Товарищ, – обратился ко мне новый постоялец, – вы не возражаете, если я займу это свободное место?

– Нет, не возражаю.

Я очень хочу спать.

– Товарищ, – донимает меня ночной гость, – вы приезжий?

– Приезжий. – Сразу засыпаю.

– Товарищ, вы откуда? – не унимается наглый тип.

– Из Свердловска.

Засыпаю.

– Удивительно! Я тоже из Свердловска!

– Поздравляю…

Сплю.

– Товарищ, вы где учились?

– В УПИ.

– Подумать только! Я тоже учился в УПИ, – радуется нахал. – Как вас зовут?

Называюсь, не выходя, однако, из сонного состояния... Сплю...

– Какое совпадение! – раздаётся крик. – Мы с вами тёзки! Может быть, и фамилия у вас, как у меня – Рабинович?

Продираю глаза. Около моей койки стоит улыбающийся Илюшка Рабинович. Сумасшествие!

– Как ты сюда попал?

– Пути Господни неисповедимы, – философски отвечает мой друг, и он, конечно, прав.

Я забежал на почту и купил талон на телефонный разговор со Свердловском. На оставшиеся копейки позвонил в Балашиху моему институтскому товарищу Илье Рабиновичу...

Разговор с Балашихой считался междугородным, московская телефонистка перебросилась с балашихской несколькими фразами о погоде, назвала ей номер телефона.

– Абонент на линии, – сказала она мне, – пройдите в кабину.

– Илюшка, мне срочно, в течение часа, нужно достать восемьдесят рублей, – сказал я. – Вернуть смогу завтра в конце дня.

– У меня денег нет, – извиняющимся голосом проговорил Рабинович. – Деньги есть у тёщи... на книжке. Может, и в чулке есть. – Он помолчал. – Попросить что ли у неё? Может и даст... чем чёрт не шутит.

– Проси! – подбодрил я его. – Буду ждать тебя с деньгами в номере. Верю в успех!

Я не лицемерил: я действительно верил в успех всего этого безумного предприятия. Только представить мою жену в сиреневом трикотажном костюме: размер – точно её, фасон – чуть приталенный, юбка прикроет половину коленной чашечки, нужно придумать какое-нибудь некричащее украшение... Мне хотелось подпрыгнуть и громко-громко крикнуть что-нибудь радостное и возвышенное.

В магазине всё ещё завихрялась нескончаемая очередь.

Кассирша взяла у меня выписанную Леной бумажку.

– С вас семьдесят рублей семьдесят копеек.

Она пересчитала деньги, отбила чек, протянула мне его вместе со сдачей, взяла с полки пакет...

Всё!

Ах, вот ещё – идея: пока Рабинович не принёс деньги, пойду-ка я к Марии Семёновне и оставлю ей пакет с костюмом – в залог, чтобы не волновалась.

На двери кабинета большой замок.

– Поймала такси и поехала в сберкассу – снять деньги – на всякий случай, вдруг инкассатор приедет, – сверкнула фиксой кассирша Валя. – Она нервничала-нервничала, а потом говорит: "А!" – Валя махнула рукой, показав, как Мария Семёновна сказала "А!", – и поехала в сберкассу.

Я распакетил покупку и показал девочкам костюм. Они поцокали языками, некоторые приложили свитерок к своим общепитовским бюстам, покрутились перед зеркалом.

– Везёт же некоторым, – с завистью сказала Валя.

Все девочки с ней согласились, а раздатчица Зина поделилась наблюдением:

– Евреи все заботливые мужья. Изменяют с нашими, а подарки дорят своим сарочкам.

– Ну и что, так и нужно, – одобрила Валя. – Всем хорошо. Ничего не скажешь, у-умная нация!

Я вернулся в гостиницу, из номера позвонил по талону домой в Свердловск и попросил выслать телеграфом сто пятьдесят рублей.

– Зачем тебе так много? – возмутилась жена. – Ты что, собираешься там остаться навсегда?

– Навсегда этих денег не хватит, придётся возвращаться. У меня непредвиденные расходы.

В наступившем молчании зазвучало недовольство моими непредвиденными расходами, но тут оказалось, что три минуты истекли, и связь прекратилась.

Илья приехал с деньгами; я не напрасно поверил в его тёщу.

Мария Семёновна стояла на крыльце блинной – в расстёгнутой шубе, серый пуховый платок сполз с её тронутых инеем волос: с минуты на минуту мог приехать инкассатор.

     

Костюм жене пришёлся впору. Не хватало лишь какого-нибудь украшения – скромного и со вкусом.

На заводе я до блеска отполировал медную трёхкопеечную монету, спилив с неё выпуклости, а около самого края просверлил миллиметровое отверстие. В электролитической ванне мне этот медный блестящий кругляшок отхромировали, потом я его опять отполировал – мелким-мелким абразивом, очень-очень мелким абразивом, микронной шкуркой, фетром, фланелью, облаком, воздухом, моей любовью... Подвешенный на тонкую серебряную цепочку зеркальный диск загадочно поблескивал на сиреневом фоне.

Одна наша родственница, коренная питерка, университетский преподаватель марксистско-ленинской эстетики, увидев мою же­ну в новом костюме, лишилась голоса и прошептала:

– Слушай, за такой подарок... да ведь за такой подарок в мировых столицах отдаются самые высокопробные бляди! Да я бы... за такой-то подарок...

Она не смогла подобрать соответствующих слов...

              

Пышно, как всегда, отмечали день рождения моей жены. Собралась многочисленная "мишпуха": родные, двоюродные, троюродные, пятая и десятая вода на киселе.

Центром внимания стал сиреневый трикотажный костюм, привезённый из столичной командировки горячо любимой жене пылко любящим мужем. Костюм разглядывали, трогали, щупали, оценивали, обсуждали, обмывали, высказывали пожелания "носить – не износить". Дядя Гриша наливал по махонькой – "лехаим", Абрамчик был уже хорош, тётя Поля безуспешно пыталась разжать его пальцы, чтобы вырвать из них стопку, драгоценная жидкость расплескивалась, Абрамчик кричал: "Русские, бля, умирают, бля, но не сдаются!", дядя Исаак тихо благоговел, с любовью глядя на дорогую племянницу в сиреневом, взгляд его восхищённо вышёптывал: "Во всех ты, душенька, нарядах хороша!"

– У нас работает Степан Лукич, коми-ичный мужик, – рассказывала тёща. – Я говорю: зять ради моей дочери звёздочку с неба достанет, а он спрашивает: ваша дочь ради него – тоже звёздочку с неба достанет? А! Чего вздумал, старый дурак! Я ему говорю: муж должен любить жену, а жена, если захочет, может позволить мужу любить себя.

Гости смеялись, Абрамчик, не выпуская рюмки, аплодировал кулачком с зажатой стопкой о запястье, дядя Исаак улыбался и не отводил взгляда от именинницы, которая и впрямь была хороша. Фима, поблескивая лысиной, повторял: "Ха-ха, если захочет, может позволить, а если не захочет, может и не позволить. Ха-ха!" Ему явно нравился новый афоризм, экспромтом выданный его старшей сестрой. В большой разветвлённой семье моя тёща считалась самой умной и самой острой на язык родственницей.

              

– Хо-хо-хо-тите в мо... х-хотите в мо-оре? – спросил меня – молодого, курчавого, двадцатисемилетнего – Коган. Перестанет он заикаться вечером, когда мы после работы пригубим, выпьем и, в конце концов, напьемся – у него дома.

Предложение Когана – не фантазия, многие наши уже побывали в командировках на кораблях и даже на подлодках – на Севере, в Мурманске и Североморске, и на Дальнем Востоке, в Совгавани.

– Хо-хочу, – ответил я. Заикание – штука заразная. Тут же спохватился, пытаясь сдержаться, чтобы шеф не подумал, будто передразниваю. Но Коган не обратил внимания, нас обоих спасало его чувство юмора.

Итак, мне предстояла многомесячная командировка – по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там.

"Синее море, красный пароход! Сяду, поеду на Дальний Восток." – Крепко сидят в памяти детсадовские песенки. Теперь, в 1964-ом, уже – не "сяду, поеду", а "сяду, пристегнусь и полечу".

Полёт навстречу солнцу сжимает сутки в тугую пружину, мелькание часовых поясов превращает жизнь в явление быстротекущее: взлетели на заре, через три часа солнце нависло над правым крылом, быстро скатилось вдоль корпуса самолёта к хвосту и ушло за горизонт. По Эйнштейну: время – понятие относительное, его темп зависит от скорости движения. Пружина станет раскру­чиваться на обратном пути: время остановится, несмотря на двенадцатичасовой перелёт, во сколько вылетим из Владивостока, во столько приземлимся в Свердловске, в аэропорту Кольцово, и только там часы пойдут вперёд, навстречу полудню и вечеру – в своём обычном, раз и навсегда заданном природой темпе.

Мартовский дальневосточный край встретил меня низкими облаками, моросью, нехолодным ветром с моря. Снег уже сошёл, а ещё вчера в Свердловске вьюжило.

Командировка началась.

Владивосток, Японское море (малый рыболовный траулер), Находка, море (сухогруз), Сахалин – Холмск, Невельск, Корсáков – перехожу с судёнышка на судёнышко, из порта в порт, а потом, матрисой, добираюсь до Южно-Сахалинска. Матриса – то немно­гое, что осталось на острове от японцев. Узкоколейная железная дорога, она извивается, вьётся по Южному Сахалину – по сопкам, вдоль прозрачных речек, по сожжённым во время Второй мировой и только-только начинающим подрастать некогда густым лесам, сквозь тоннели, ещё тоннель и ещё, один над другим, ярусами: пару часов назад мы уже проезжали тут – несколькими сотнями метров ниже, дорога вилась-вилась, взбиралась-взбиралась, и – вот опять тот же ландшафт, а над головой, в сотне-другой метров, в продолжении многокилометрового извилистого пути – опять тоннель. На сопках, с северной стороны, ещё лежит пухлый снег, а с солнечной – буйно зеленеет сочная трава.

К концу командировки на моё имя пришла телеграмма:

ПРОШУ ОКОНЧАНИИ РАБОТЫ НАПРАВИТЬСЯ

ПЕТРОПАВЛОВСК-КАМЧАТСКИЙ ТЧК ТАМ НА КОРАБЛЯХ

ЕСТЬ НАШИ ПРИБОРЫ ЗПТ НЕОБХОДИМО ЗАНЯТЬСЯ ТЧК = КОГАН

Камчатка – это, конечно, заманчиво, но очень уж я соскучился по жене. У нас бытовала шутка: стадии пребываня в командировке – в течение первой недели не смотришь ни на кого, к концу второй поглядываешь на длинноногих высокогрудых, после третьей недели любая уродина кажется длинноногой и высокогрудой, а в конце четвёртой недели надо срочно возвращаться домой.

Четвёртая неделя моего пребывания в Приморье истекала 28 марта...

Поздним вечером 31-го я обнимал жену. На диване напротив обречённо вздыхала тёща.

              

Первого июня я выехал в Прибалтику.

Ленинград (проездом, задержался в Северной Пальмире на двое суток), Таллин (ещё – надолго, на-целую-эпоху! – с одним "н" в конце) – ах, любовь моя Таллин-Таллинн, любовь – "по гроб жизни" (улочка Виру и Старый город, Екатериниский парк, Вышгород, а рестораны с оркестрами, какие нам в глубинной России и не снились – и рестораны, и оркестры, а... – ах, любовь моя Таллин-Таллинн!), море, рослые светловолосые моряки с ласкающим слух эстонским акцентом, остров Саарема (порт Ромассаари и город Кингисепп, средневековый замок, выложенные булыжником – кажется, со времён крестоносцев – древние и – вместе с тем – современные улицы, тихие европейские кафе, где никто, ни один человек, не разговаривает по-русски, но узнав, что собеседник – гость, выковыривают из памяти какие-то полузабытые, на три четверти или на семь восьмых забытые, мило до неузнаваемости перековерканные русские слова, и смущённо улыбаются при этом).

Месяц в Прибалтике, и ни одного пасмурного дня. В Свердловск я вернулся обугленный, в новой белоснежной нейлоновой сорочке (крик моды – конечно, контрабанда).

Директор завода Николай Иванович Калмыков неприязненно спросил:

– Тебя загорать посылали, трам-там-там (со смачным упоминанием вечной – притча во языцех – родительницы), или работать?

Я выложил на стол стопку протоколов, думал, увидит, прослезится – от умиления (какую работу парень провернул!), обнимет, скажет: "Спасибо, сынок! Спасибо, родной!" А он:

– Эту тряхомудию ты своему Кагáну показывай, а мне она и нá (точное указание органа) не нужна.

От премий (очень увесистых) Николай Иванович, однако, никогда не отказывался и Кагáну их не переадресовывал.

Перед самым моим отбытием Виктор Моисеевич сказал мне:

– С ва... С вами поедет Лопаев. Ему на-надо проветриться, а вам он не... н-не помешает.

Алексей Васильевич Лопаев – "ветеран производства", слесарь-сборщик по точной механике, из немногих не только на нашем заводе, но, может быть, и в стране, кто умел и блоху подковать, и до тонкости отрегулировать, отбалансировать, отладить гиромотор, вращающийся со скоростью в несколько десятков тысяч оборотов в минуту.

Лопаев только-только развёлся с женой, большой, тяжеловесной и суровой дамой, которая тоже работала на нашем заводе.

              

Мы решили до Ленинграда ехать поездом. На вокзал Лопаев пришёл с Мариной. Чуть полноватая красивая улыбчивая женщина, она ластилась к Алексею Васильевичу, поправляла ворот его рубашки, приглаживала ему волосы, наказывала не купаться в холодном море, и, вообще, Прибалтика – место дождливое и располагающее к простуде. Я с завистью посматривал на их идиллию: вот и мне бы такое – хоть когда-нибудь… На прощание они расцеловались, Марина растерянно улыбалась и стеснительно утирала наворачивавшиеся слёзы.

В Ленинграде мы сели на корабль, шедший в Таллин – на нём был установлен наш гирокомпас. По приезде явились в навигационную камеру Эстонского пароходства. Начальник камеры Борис Ефимович Кологривенко с жаром пожал наши руки и сказал:

– Ждём! Давно! С нетерпением! Располагайтесь и работайте!

"Интересно,– подумал я, глядя на него, – как звучала его фамилия в оригинале? Кологривенкер? Кологривенберг? Или Кологривенфельд?"

Мы привезли со склада ещё нераспакованный прибор, смонтировали и подключили его, подали напряжение и – отправились на пляж. Наше детище, соединённое с самописцем, должно было войти в меридиан, на это требовалось несколько, то ли шесть, то ли восемь, а может быть и больше часов, уже не помню.

К морю нас отвезла на шустром пикапчике разбитная портовая водительница, красивая русская девочка в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и ладно сидевших на ней брючках; она лихо рулила, материлась, ругала эстонцев и евреев, да и "наши русские", по её мнению, "тоже говно хорошее".

– Когда за вами приезжать? Академики хуевы!

Я взглянул на часы и назвал время. Водительница высадила нас, круто, с показным шиком и свистом шин по асфальту развернула машину и умчалась.

Было солнечно и жарко, в небе и в море – ни облачка. Лепота!

На пляже, только мы присели на песок, к нам обратились две поодаль сидевшие на расстеленном покрывале туземки – на вид каждой лет по двадцать с хвостиком (или – по тридцать без хвостика).

– Молодые люди, у нас места много, переселяйтесь, – предложила полноватая блондинка.

Её подруга была абсолютной ей противоположностью: худая с тонкими кривоватыми ногами брюнетка.

Полная блондинка представилась шведкой, худая брюнетка – "персучкой". Мы, командировочные уральцы, блондинистый русский и чернявый еврей, их, как видно, устраивали. Появился блокнотик с карандашом, девочки записали нам свои адреса (шведка писала левой рукой: левша) – "приходите, хорошо проведём время," – без лишней манерности предложили они, пару раз мы вместе окунулись в тёплое море, побрызгались, посмеялись, потискались, и они собрались домой, вытрясли и свернули покрывало, оставив нас на голом песке – дожидаться приезда нашей лихой портовой водительницы.

– Которую из двоих берёшь? – спросил Алексей Васильевич. – Выбирай любую, мне однохреново.

Я пожал плечами: начиналась только первая неделя нашей командировки.

              

Голубым, тёплым и ласковым было Балтийское море летом 1964 года. Мы проводили время на пляже – в те длительные рабочие часы, когда наши гирокомпасы выходили в меридиан в навигационной камере.

Испытанный на берегу гирокомпас устанавливали на корабль, он "держал курс", мы выходили в рейс (это по протоколу называлось "участием в ходовых испытаниях"), валялись на палубе, загорали, завтракали, обедали и ужинали, заходили в порты, сходили на берег…

Как только мы возвращались в Таллин, Лопаев начинал канючить: "Хочу к шведке", или "Хочу к персучке". Я не возражал: "Иди". "Идём вместе," – нудил Алексей Васильевич. Прошло достаточно много времени, прежде чем я махнул рукой: "Идём!"

– Ты – к которой? – обрадовался Лопаев, предоставив мне право "первой ночи".

– Я ни к которой, – ответил я. – Ты зайдёшь – к любой, а я посижу на улице, почитаю.

– Что, сохраняешь невинность? – не удержался Алексей Васильевич от жёлчного вопроса. – А твоя жёнушка там тебе тоже верность блюдёт? Так?

– Я себе сохраняю верность. Она тут ни при чём.

Прозвучало высокопарно, с пафосом… Театр одного актёра.

Мой компаньон меня не понял. Он ещё чего-то поныл, но убедившись, что я настроен несгибаемо, отстал от меня и выбрал для себя "персучку". Она, кажется, жила ближе. Алексей Васильевич с бутылкой коньяка во внутреннем кармане незастёгнутого пиджака направился к подъезду, а я остался с книжкой на скамеечке.

Было ещё раннее время, часов шесть вечера. Дневная жара спала.

Прошло минут пятнадцать.

Я не обращал внимания на входивших в подъезд, даже пропустил мимо ушей шум, несколько громких фраз, кавказский акцент и перепрыгивание какого-то предмета с верхней лестничной площадки донизу – по ступенькам, с одной на другую: шмяк-шмяк-шмяк-шмяк...

Оторвался я от книжки, лишь когда почувствовал, что надо мной кто-то стоит.

Странный вид был у слесаря-сборщика-золотые-руки Алексея Васильевича Лопаева: на пиджаке ни одной пуговицы, рубашка разорвана, брюки он придерживал руками, иначе они свалились бы, лицо моего коллеги было помято и побито, из носа ещё сочилась кровь.

– Идём, – обречённо попросил Лопаев. – Она просто блядь.

– Ты рассчитывал встретить девственницу? – спросил я. Теперь настала моя очередь излить жёлчь, и я не преминул предоставленной возможностью воспользоваться.

Мой ехидный вопрос Алексей Васильевич оставил без ответа.

Происшедшее оказалось до неприличия обыденным.

Как и следовало ожидать, "шведка" и "персучка", пока мы выходили в море и посещали острова и порты Балтики, продолжали (о, ужас!) заводить знакомства с приезжими мужчинами.

В те дни в Таллине проходила то ли декада, то ли неделя Армянской Советской Социалистической Республики. На улицах, на пляжах, в магазинах и ресторанах стали мелькать смуглые кавказцы, это было заметно – среди светлых – в подавляющем большинстве – обитателей города.

Алексей Васильевич, не предполагая коварства со стороны пригласивших нас дам, вошёл к "персучке" в гостиную, выставил на стол бутылку и решил, что начало положено, теперь его ожидает блаженство в объятиях истосковавшейся по нему женщины.

Но – распахнулась входная дверь, и в комнату, как к себе домой, без стука и церемоний вошёл большой носатый армянин. "Мастер спорта, никак не меньше," – оценил фактуру гостя Лопаев. Вошедший обнял и поцеловал "персучку", плеснул в стакан коньяка, выпил, втянул хищными волосатыми ноздрями воздух и лишь теперь заметил гостя.

– Кто такой будешь? – спросил "мастер спорта" – почти дружелюбно.

– А ты кто такой будешь? – с вызовом в осевшем голосе ответил вопросом на вопрос Лопаев, никогда не бывший ни евреем, ни одесситом, однако ситуация подсказала ему именно такой стиль общения.

Вместо продолжения мирной мужской беседы армянин впечатал кулаком Лопаеву меж глаз. Мой настроенный на романтический лад коллега удивился. Оправившись от охватившего его замешательства и навалившейся слепоты, уральский донжуан решил, что в соответствии с кодексом чести он должен ответить ударом на удар, хотя драться он не любил и не умел. Попытка отстоять своё мужское достоинство завершилась побоями, не очень, пожалуй, жестокими, скорее деловыми и равнодушными, затем армянин негостеприимно сгрёб нежеланного гостя с диванчика, затолкал себе подмышку и вынес за дверь. По пути Лопаев прихватил со стола недопитый коньяк, полагая, что бутылка и её содержимое принадлежат исключительно ему и никому другому, но гортанный окрик "па-аставь на мэсто" вынудил его от претензий на собственность отказаться.

На лестничной площадке армянин отвёл в сторону локоть, и выпавший из подмышки Алексей Васильевич перекатился по ступенькам и приземлился невдалеке от моей скамейки.

Я увлечённо читал недавно вышедшие отдельной книгой мемуары Ильи Эренбурга "Люди, годы, жизнь".

– Идём, – только и сумел произнести Лопаев, осторожно и кривобоко шевеля распухшей губой. – Она просто блядь.

А когда мы входили в подъезд нашей ночлежки в Доме моряка, Алексей Васильевич горько вздохнул:

– Коньяка жалко, бляха муха. Ка-вэ-вэ-ка всё-таки…

              

По приезде в Свердловск я составил отчёт о проделанной работе. Коган просмотрел его и остался доволен.

– За-за-занесите Ка-ал-мыкову, – посоветовал он. – Пере-передайте н-не через се-секретаршу, а з-зай-дите лично.

Я, загорелый, удачливый и радостный, пробился в высокий начальственный кабинет, и вот тогда-то директор изрёк ту самую фразу:

– Тебя загорать посылали, мать твою перемать, или работать?

Николай Иванович в гироскопии силён не был, но великим, правдивым, свободным и могучим русским языком владел в совершенстве.

              

Стояло тёплое лето – не только в Прибалтике, но и на Урале. Было самое начало июля, число третье или четвёртое. Я понёс в бухгалтерию авансовый отчёт. Настроение у меня было – голубое, как небо, зелёное, как трава на заводской лужайке, светлое, как обещанное партией будущее, даже беседа с директором не расстроила меня. Пробегавшие мимо монтажницы и наладчицы со смехом оборачивались в мою сторону и что-то радостное кричали мне вслед. В мои неполные двадцать восемь мне хотелось жить, улыбаться и петь.

Бухгалтерию перевели на новое место, на первый этаж недавно достроенного заводского корпуса.

Прежде сотрудники (по большей части сотрудницы) ютились в маленькой комнатушке, а сейчас, в просторной комнате, почти зале, они разместились широко, свободно, от посетителей их теперь отделял длинный, от стены до стены барьер.

– Командировочный? К Зайковой, – сказал главбух и крикнул: – Мария Карповна, к вам!

Вдоль низкого барьерчика я направился в указанном направлении – навстречу качнувшейся ко мне белозубой улыбке. Подошёл, встретился со взглядом и – погрузился в него, захлебнулся, утонул в нём…

              

Она, сидя по другую сторону барьера, чуть ниже его, просматривала мои бумаги, иногда подымала ко мне взгляд и о чём-то спрашивала, а я, наверное, что-то отвечал – не помню, я только видел её глаза, её подрагивавшие мне навстречу губы, и вырез платья, а в вырезе только-только намечалась ложбинка, что было дальше, можно было додумывать, и я, конечно, додумывал, и голова моя кружилась, и я ласково-ласково говорил ей (а может быть шептал) – о квартирных, о суточных, о переездах и перелётах, она по справочнику проверяла цены билетов и стоимость гостиничных номеров и перекидывала костяшки счёт и опять подымала на меня взгляд и улыбалась, и я тонул, тонул, тонул...

              

В городском адресном столе у меня приняли заполненный бланк, "возраст? – спросила чиновница, – вы не указали возраст", и я наугад написал собственный возраст, мои двадцать семь, хотя ей было, конечно, больше.

Она отомкнула изнутри дверь, широко распахнула её и не удивилась, словно давно стояла за этой дверью и ждала, когда я приду и постучу.

– Заходи, – сказала она – сразу на "ты", и даже не спросила, как я её нашёл.

Она прикрыла за мной дверь и опять улыбнулась, и я успел различить ложбинку в распахе её домашнего халатика и сделал шаг навстречу ей и покачнулся, потеряв равновесие, а она подумала, что я кинулся обнимать её и инстинктивно выставила ладони, я наткнулся на них и раскинул руки, и вот тогда-то она оказалась в моих объятиях и не оттолкнула меня.

              

Любовь? А что такое любовь?

Меня влекло к ней, на прежние мои влюблённости это похоже не было, а дома по ночам у моего плеча безмятежно посапывала любимая жена, а через стол у противоположной стены похрапывала тёща, лишённая причины шумно вздыхать, и трёхлетний сын сосал пальчик в детской кроватке.

Утром я вставал и уходил на работу, и проводил день в лаборатории, зная, что этажом ниже, совсем недалеко от меня, в бухгалтерии за барьерчиком сидит женщина, проверяет чьи-то авансовые отчёты и перекидывает костяшки допотопных счёт и говорит кому-то ласковые, божественные слова о ценах на авиационные и железнодорожные билеты и о повышенных суточных на Крайнем Севере.

Я дожидался окончания рабочего дня и шёл, мчался, летел к ней и видел, что она тоже, вместе со мной, радуется нашим встречам, а дальше мы летели вместе.

– Ты стал каждый день задерживаться допоздна на работе, – сказала жена.

Я промолчал.

– Хоть сверхурочные-то тебе заплатят? – поинтересовалась она.

– От них дождёшься, – буркнул я.

– А ты поговори с Коганом, – посоветовала тёща. – Даром даже ослы не работают. Хотя…

– Ладно, поговорю – опять буркнул я, не дав ей договорить распиравшую её фразу.

В конце месяца оказалось, что сверхурочные мне не заплатили…

              

В Баку я должен был лететь в середине июля, но сумел оттянуть командировку. Совсем отменить её мне не удалось.

Прямого рейса в столицу Азербайджана из Свердловска не было, и мы с Лопаевым полетели через Москву. Именно в ней мы начали знакомиться с кавказской кухней.

В ресторане "Баку" галантный и, конечно, усатый официант-кавказец готов был принять заказ, но мы разглядывали меню с гортанными экзотичными названиями неведомых нам блюд и не могли остановиться ни на одном – из-за полного нашего кулинарного невежества.

– Выберите что-нибудь по собственному усмотрению, – попросил я.

Официант кивнул.

– Вы придерживаетесь кошерности? – неожиданно спросил он меня.

– Чего? – не понял Лопаев, а я, памятуя, что детство моё прошло в голодные военные и послевоенные годы, ответил:

– Я не ем только человечину. Да и то...

– Понятно, – удовлетворённо кивнул официант.

И подчёркнуто восточный интерьер, и терпкие ароматы, сочившиеся из кухни, удачно сочетались в наших зрительно-обонятельных восприятиях, готовя нас к встрече с Закавказьем.

На первое мы ели суп, приготовленный на простокваше, в тарелке плавали листочки и травинки со своеобразным букетом запахов и вкусов. На второе официант предложил нам люля-кебаб с переперчённым сладковатым подливом, и я, большой любитель острой пищи, наслаждался, заливая пожар во рту красным сухим вином. Лопаев от вина отказался, заказал себе графинчик водки, в три приёма его "приговорил" и теперь, с трудом ворочая языком, порывался заказ повторить. Качество и вкус закуски его уже не волновали.

Официант наклонился ко мне и тихо посоветовал:

– Немт им аhэйм, кэйнер зол им до нит зейн. Ир фарштэйт?

В переводе с еврейского языка эта фраза означала: "Заберите его домой, чтобы никто его тут не видел. Вы понимаете?"

В ответ я кивнул, поблагодарил неожиданного соплеменника, спешно расплатился, не поскупившись на чаевые, взгромоздил коллегу на плечо, обе руки мои были обременены чемоданами и сумками, которые мы, переезжая с одного аэропорта в другой, таскали по городу с собой, и поволок всю эту поклажу неведомо куда, к какой-то скамейке в сквере, потому что никакого дома в красной столице у нас не было.

Времени до отбытия самолёта на Баку оставалось не так уж много.

              

Хорошо возвращаться домой, если знаешь, что тебя ждут. Прошёл месяц, и меня ждали: во-первых, семья – жена, сын, тёща. А во-вторых... Впрочем, кто во-первых, а кто во-вторых? Как знать, как знать...

              

3. Прощание с Родиной

В 1967 году я ушёл с завода.

1 марта я приступил к новой работе, а третьего вылетел в первую командировку – в Кривой Рог.

Стоп! О добыче руды и об уровне радиопомех на дне железнорудного карьера – ни слова.

А какие на Украине женщины!

              

Мне и моей жене было по тридцать лет, старшему сыну шёл шестой год, а младшему второй.

И была в моей жизни Мария Карповна. Иногда мы виделись почти ежедневно, а бывало и так, что от одной встречи до другой проходили недели, месяцы...

Подрос её сын, и появляться у неё при нём стало невозможно. Приходилось выкраивать время, когда он в школе или в пионерском лагере, или в школьной экскурсии, или...

Как-то я пришёл без предупреждения. У неё сидел мужчина – в домашних брюках, босые ступни торчат из-под штанин, рубашка висит на стуле, а на нём рваная на спине майка. На столе бутылка, хлеб, колбаса, тарелка с солёной капустой.

– Знакомьтесь, мой муж, – сказала Мария Карповна и натужно улыбнулась. Потом, обращаясь к нему: – Это товарищ с работы... сослуживец. – И – опять мне: – Присаживайтесь к столу, гостем будете...

На "вы" заговорила.

– Нет-нет, спасибо, я только зашёл узнать, почему вы уже три дня на работу не приходите. Главбух просил узнать, "пойди, – говорит, – и узнай." Так – что ему передать, главбуху?

Выкрутился. Слова какие-то деревянные получились, вымороченные. А она и вправду три дня на работе не появлялась. Я звонил, а мне: "Не пришла." "Что-нибудь случилось?" "Не знаем, ничего не сообщала." Телефона-то у неё дома не было, в те времена в очереди на установку телефона десятилетиями стояли.

– Передайте Николаю Петровичу, – говорит Мария Карповна, – что я на больничном. До конца недели. Так и передайте: на больничном, мол, она. А то может присядете с нами, не побрезгуете?

Я не побрезговал, но не присел.

Муж оказался мужем, но только бывшим. Месяца два он пожил у Марии Карповны, потом она его прогнала.

– Запойный он. Не просыхает. В женихах-то был парень как парень, а после свадьбы – пошло-поехало... Развелись мы, разменялись, он куда-то завербовался, пропал совсем, ни письма, ни весточки, боялся, что я на алименты подам. А теперь объявился. "По Серёжке, – говорит, – скучаю, да и без тебя жить не могу." Пропился весь, жрать стало нечего, вот и явился, не запылился... Я подумала: "Может, и вправду Сергею отец будет, плохо пацану без отца-то расти." Куда там! Пришёл – и опять за старое. Не нужен он мне такой. Да и никто мне кроме тебя не нужен. – И так прижалась ко мне, так прижалась...

              

В августе 1968 года я был в командировке в Кривом Роге, налаживал на тамошнем ЦГОКе радиосвязь между подвижными объектами и бортовыми службами.

Интересно?

Мне было интересно. А ЦГОК, между прочим, это центральный горно-обогатительный комбинат, аббревиатура такая. Там у них и ЮГОК был, и СевГОК, и ещё какие-то, пять, кажется, всего.

Утром я проснулся, включил "Спидолу", она у меня всегда была настроена на радиостанцию "Свобода", там, в Кривом Роге, да ещё на запрещённом тринадцатиметровом диапазоне, вражеские "голоса" лучше, чем родной советский, прослушивались. Вклю­чил я радио, слышу: вторжение братских армий в Чехословакию. Страшно вдруг стало, будто в мой гостиничный номер танк вломился...

Так всю командировку у "Спидолы" и провёл.

Вернулся я в Свердловск, ночь кое-как дома перекантовался, а назавтра к ней, к Марии Карповне.

Ласковая она, "соскучилась" – говорит. И я соскучился. Оба с работы отпросились – "по делам", чтобы, пока её сын в школе, вместе побыть.

Любимся-ласкаемся, хорошо нам вдвоём.

Вдруг она говорит:

– А здорово наши чехам дали! Ишь, контрреволюцию развели!

– Что ты, Маша, какую контрреволюцию? Это же вторжение, оккупация, как фашисты! Разве так можно, что ты!

– Конечно, можно! – И отодвинулась от меня, смотрит в упор, словно на партсобрании, словно красноармеец на плакате: "Ты записался добровольцем?" – Они же против мира и социализма, они же ле... леставрировать капитализм захотели!

– Какой капитализм, что ты мелешь, Маша?

– Конечно! Я лекцию слушала, там у них все сионисты собрались, Дубчек какой-то выискался. У нас тоже на заводе был один такой, Дубинский, тоже из ваших. Вот они всю воду и мутят.

Я встал, оделся и ушёл.

– Да ты не обижайся, – пыталась что-то объяснить Мария Карповна. Пока я одевался, она стояла рядом и дёргала меня за пле­чо. – Зря ты обижаешься, я ведь правду говорю. Они там все против советской власти.

Накинула лёгкий халатик, он распахнулся, она одной рукой пытается его запахнуть, а другой меня теребит:

– Зря ты так... Я тебе – правду, а ты...

Я даже не попрощался. Оделся, закрыл за собой дверь и – всё.

              

Валерку я перетащил с завода за собой, на новое место. Его учёба в институте уже приближалась к завершению, и пора ему было переходить на инженерную должность, тем более что здесь, на новом месте, работа была тютелька-в-тютельку по специальности, да и заработки побольше: министерство чёрной металлургии всё-таки.

Валерка был мне как младший брат. Шутка ли, столько лет вместе! Тут, правда, получалось, что я становился его начальником, но он был очень в порядке: и голова хорошо варила, и руки – ловкие и умные, да и работать он любил и умел, поэтому обвинить меня в потакании дружку-подчинённому никто бы не смог.

Изредка, когда позволяла его учёба, я брал Валерку с собой в командировки. Работал он увлечённо, и время проводить с ним было интересно.

С женой он так и не сошёлся и на другой не женился. Работала у нас инженер-конструктор одна, видная женщина, длинноногая и одинокая, лет на пять-шесть Валерки постарше, так вот – он с ней...

В начале марта 1971 года я подал документы для выезда в Израиль. С работы я, естественно, уволился, чтобы не причинять неудобство начальству, с которым у меня были добрые отношения. Их всё равно заставили бы меня выгнать, и все чувствовали бы себя неловко, а когда сам, "по собственному желанию", – все довольны.

Ребята-сослуживцы нет-нет да заскакивали ко мне домой – выпить "на посошок", а так как срок моего отъезда, да и сама возможность его, долго оставались под вопросом, такие "посошки" повторялись ещё и ещё, и ещё – "эх, раз! ещё раз! да ещё много-много раз!"

А Валерка сразу отстранился. Даже при случайных встречах – кивнёт сухо так, и – мимо: некогда, мол, спешу. "Как работа, учёба?" – "Всё о’кэй, пока," – и бегом, бегом. Мне от этого всякий раз становилось не по себе, но – "не судите, да не судимы будете".

Вдруг – пришёл. Днём, в рабочее время, сижу я один дома, звонок в дверь. Открываю, ба! – Валерка. Очень я ему обрадовался.

– Заходи, садись. Это здорово, что ты пришёл! Знаешь, я так рад, мы ведь с тобой столько лет... ну, уеду я... но мы ведь с тобой, ну, как братья, ведь правда ведь, а, Валерка!

– Правда, правда. Конечно, правда. Как братья. Столько лет! Мы с тобой – куда ты, туда и я. А то как же!

Я выставил недопитую со вчера бутылку, порылся на кухне, нашёл какой-то немудрёный закусон, да ведь не в этом дело, а в том, что Валерка всё-таки пришёл!

– Ну, рассказывай, – произнесли мы одновременно, и вместе рассмеялись, радостно рассмеялись, непринуждённо, словно оба груз с себя сбросили. Дальше трёп пошёл – о работе, об его учёбе, о жизни, о новых проектах, которые я только намеревался начать, а теперь вот они идут вовсю – уже без меня.

– Ты всё один? – спросил я.

– Ну, не совсем один... С Нинкой – по-прежнему.

– Понимаю, но... Это ведь не семья, а тебе уже...

– Вот диплом получу, найду себе восемнадцатилетнюю, там посмотрим. – Всё у него по графику, всё по линеечке. – Ты к тому времени уже далеко отсюда будешь.

– Как знать, как знать...

Чокнулись.

– Чтоб у тебя получилось, как сам хочешь, – сказал Валерка. – Сам решил, сам за всё будешь в ответе.

– Да уж.

Выпили. Помолчали.

– Слушай, – говорит Валерка, – ты ведь всегда – насчёт девочек – непрочь был. Правда ведь?

Может, и правда, только я с ним на эту тему никогда не делился.

А он:

– Я понимаю, что в командировках у тебя проблем с хатой не возникало, там бабу привёл в номер, и – баиньки. Отпустил одну, привёл другую, и опять – баиньки. А тут в номер не приведёшь. Так ведь?

Что правда, то правда. Только – к чему это он?

– Так помни: моя квартира – твоя квартира. Ты мне её устроил, ты на неё тоже право имеешь. Я днём на работе, вечером в институте, а потом полночи сижу в лаборатории, там Нинкин кульман, чертить удобно, не то что дома на чертёжной доске. Пока я там занимаюсь, ты можешь распоряжаться квартирой. Только позвони, я тебе ключ дам. Идёт?

Я пожал плечами, а сам – грешен человек! – подумал о Марии Карповне.

              

Вот ведь совпадение какое: с Марией Карповной я совсем случайно столкнулся на улице буквально накануне Валеркиного прихода. С той нашей встречи-расставания 1968 года уже сколько лет прошло? Больше трёх! И – ни разу не встретил, хоть и в одном городе живём. А тут...

Меня вызвали в ОВИР, просто так вызвали, без всяких дел, спросили только, не передумал ли я уезжать, продолжать ли рассматривать моё ходатайство. Вышел я оттуда на улицу, начало ноября, вечереет, морозец начал крепчать. Только хотел направиться к трамвайной остановке, смотрю, на меня Мария Карповна собственной персоной идёт, улыбается. Я чуть замешкался, не знаю, как реагировать: отвернуться и пройти мимо или остановиться и поздороваться?

У неё щёки горят, воротник инеем подёрнулся, бёдра при ходьбе покачиваются, и грудь свою роскошную, в зимнее пальто упакованную, она прямо навстречу мне несёт...

– Здравствуй, милый-желанный-родной, – говорит мне Мария Карповна. – Вот так встреча!

Сердце у меня в груди ёкнуло.

– Здравствуй, Маша!

Сказал, и голова кругом пошла, точь-в-точь как тогда, в июле 1964 года...

              

Стечение обстоятельств? Судьба? Случай?

Валерка ушёл, а я позвонил в бухгалтерию.

– Позвоните через час.

Долгий, долгий час…

Всё проходит. Прошёл и он.

– Маша, давай встретимся!

– Сегодня я не могу.

– Завтра?

Помолчала.

– Хорошо, позвони завтра.

Положил трубку, набрал Валеркин номер, вернее, номер нашей лаборатории. Ответил Генка Зорин. Я изменил голос, прохрипел, просипел:

– Попросите, пожалуйста, Валерия.

– Ты чего придуриваешься? – спросил Генка. – Думал, не узнаю?

– Нет, не думал. Проверка на вшивость.

– Ну-ну...

– Слушаю. – Это уже Валерка.

Всё решилось быстро и просто: да, конечно, подойди завтра, возьмёшь ключ, чувствуй себя, как дома, а потом, когда будешь уходить, брось ключ в почтовый ящик, я допоздна буду в лаборатории, домой приду часов в двенадцать, не раньше, приятного тебе времяпрепровождения.

              

Мы встретились у Валеркиного подъезда. Я пришёл на минуту раньше договоренного времени, и через минуту подошла Мария Карповна.

– Ты по-прежнему хороша.

– А ты по-прежнему...

Хотела, видимо, что-то придумать, чтобы получилось в тон, но либо не придумала, либо придумала, да передумала.

Мы поднялись на второй этаж, я отомкнул, открыл дверь. В прихожей горел свет. Я помог ей снять пальто, притянул её к себе, она смущённо отстранилась. Прежде такого не бывало, прежде она сразу припадала к груди и говорила всякие ласковые слова.

Вошли в комнату.

Я давно не бывал у Валерки, очень давно, несколько лет.

Видимо, он сделал ремонт. Стены были покрашены в нежный фисташковый цвет, в центре потолка висела красивая модерная люстра, вернее, светильник с тремя лампочками, таких в Свердловске я не видел, даже в Москве таких в продаже по-моему не бывало – то ли импорт, то ли, может быть, из Прибалтики привёз. В углу тахта, торшер, напротив – какой-то странный старинный пузатый платяной шкаф, совсем не в тон и не в стиль.

Мария Карповна прошла к тахте, села, включила торшер.

– Пойдём в спальню? – спросил я её.

– Нет-нет, давай тут, под торшером. Пусть горит, я хочу видеть тебя...

Я потянулся к ней, но она опять отстранила мои руки. Что-то в ней изменилось, исчезла естественность, непринуждённость. Хотя – время делает своё, отвыкла... Можно понять.

Мы разделись. Я смотрел на её плечи, грудь, ноги, а она отводила взгляд.

Наконец, я обнял её. Она растрепала мои волосы, коснулась губами моих губ, лишь слегка коснулась и сразу отстранилась.

– Маша...

Горел торшер, горели все лампочки в светильнике под потолком, было слишком много света, и, вероятно, из-за этого её лицо казалось особенно бледным.

– Маша...

Её напряжение передалось и мне. Было такое ощущение, что мы находимся на сцене перед зрительным залом и разыгрываем чужую пьесу, а на нас смотрят сотни пар глаз и отслеживают, оценивают каждое наше движение.

– Маша, давай погасим свет.

– Нет, не надо. Я хочу видеть тебя...

Я с трудом довёл её до оргазма, она вздрогнула, искривила рот, сжала губы, сомкнула веки – на несколько мгновений, наконец, открыла глаза, взгляд её был отрешённый...

– Маша...

Она положила ладони мне на плечи и, напрягшись, выпрямила локти, отодвинув меня на расстояние вытянутых рук.

– Я больше не могу.

– Маша, я ещё даже не начал, Маша...

– Давай в другой раз, я не хочу больше.

Зрительный зал, затаившись, ожидал развития событий и – не рукоплескал.

              

Я уже занёс руку с ключом над почтовым ящиком, ещё миг – и ключ упал бы на дно, но... Ведь я пришёл со свёртком, мне на один вечер дали почитать "Экзодус", ребята привезли из Риги самиздатовский экземпляр "Экзодуса", разделённый на тетрадки, сброшюрованные и пронумерованные. Я пришёл со свёртком, я оставил его на столе...

– Маша, подожди, пожалуйста, я сейчас.

Взбежал по лестнице, отпер дверь, вошёл. В гостиной, видно за матовым стеклом, горел свет.

Я хорошо помню, что, уходя, щёлкнул выключателем.

Дёрнул дверь.

Под потолком горит люстра. Пузатый платяной шкаф распахнут настежь. У стола стоит коренастый мужчина в пальто, ондатровая шапка лежит на столе. В руках он держит тетрадку "Экзодуса", перелистывает. Вопросительно взглянул на меня.

– Я тут забыл свёрток... вот этот, – протянул я руку.

– Интересная книжка, – не смутившись, не удивившись сказал мужчина. – Ваша? То есть, принадлежит – Вам?

Я совсем растерялся.

– Я... Я должен её вернуть. Я должен её передать. Она не моя, я её случайно нашёл... в почтовом ящике.

– Ах, так? Интересно. Тогда давайте вместе поищем владельца. Я возьму её на ночь, почитаю, а потом мы вместе поищем хозяина. Идёт?

Я плохо помню, как вышел из квартиры, как проводил Марию Карповну до её дома, мы шли молча, нам не о чём было говорить. Ключ в ящик я опускать не стал, от Марии Карповны я направился в родное учреждение, на котором проработал четыре года, а теперь это был мой последний, ночной визит туда.

В лаборатории кромешная тьма, лишь в углу, там где находится Нинкин кульман, настольная лампа высвечивает чертёж: вытянутые, неправильным овалом, так знакомые мне очертания Криворожского ЦГОКа, жирный квадрат диспетчерского пункта на борту карьера, а внутри карьера квадратики экскаваторов и цепочки "вертушек" – вагонеток, доставляющих железную руду от экскаваторов к отвалам. От экскаваторов и тепловозов к диспетчерскому пункту тянутся стрелки – направление радиоволн. "Обеспечение надёжной радиосвязи с подвижными объектами на Криворожском Центральном горно-обогатительном комбинате" – тема Валеркиного проекта.

От двери до Нинкиного угла – семь-восемь шагов.

Делаю шаг. Ещё шаг. И ещё. Валерка поднимает голову. Я достаю из кармана ключ и несу его в вытянутой руке. Ещё шаг. Валерка щурится в темноту. Я молча направляюсь к нему. Шаг. Полшага.

– А-а, это ты. Ты чего?

– Принёс тебе ключ.

– А-а... Ключ... Принёс...

Ещё полшага с вытянутой вперёд рукой.

– Всё в порядке? Да?

– Да, всё в порядке...

И ещё четверть шага.

– Для чего ты это сделал?

Валеркино лицо, скрытое в тени, потому что свет настольной лампы не попадал на него, враз вспыхнуло. Даже в полумраке неосвещённой лаборатории было видно, как оно покраснело, кровь прилила к щекам, ко лбу, к подбородку, к шее, даже, наверно, к затылку.

– Валерка, для чего ты это сделал?

Он опустил глаза. Перевёл дыхание. Набрал воздух в лёгкие. С трудом поднял взгляд на меня и из тьмы во тьму посмотрел мне в глаза.

– Поверь... – Опустил голову, посидел и опять поднял её – моему взгляду навстречу. – Поверь, у меня не было другого выхода.

Я положил на стол перед ним его ключ и пошёл прочь – из этого учреждения, из этого проклятого города, прочь – из этой ненормальной страны. Прочь – если удастся, если получится.

2002

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ