Вечный Судный день

(Из книги «Вечный Судный день», 1996)

Усилитель не давался мне уже четвёртые сутки. Петля на экране осциллографа перехлёстывалась дважды и трижды, переворачивалась, вращалась, и никакими ухищрениями не удавалось её остановить. Это была поистине "мёртвая петля".

Я прикрыл глаза и откинулся на спинку стула.

Скрипнула дверь.

– Прислали спросить... – Это была посыльная из сборочного цеха.

– Ещё не готов.

– Из-за вас цех простаивает.

– Не из-за меня, а из-за усилителя.

– Какая разница, – пожала плечами посыльная и скрылась за дверью.

У неё была чуть-чуть великоватая грудь, а, в общем, она выглядела, пожалуй, в порядке. "Взялся за грудь, говори что-нибудь", – вспомнилось почему-то старое студенческое руководство к действию.

За окнами темно, трудно определить, который час. В последние дни я утратил ощущение времени. Темнеет рано, даже днём работаем с электричеством. Домой ухожу ночью, часов в одиннадцать-двенадцать, а в семь утра уже опять за осциллографом – "кручу петлю".

В дверь поскреблись, в образовавшуюся щель просунулись две новые коробки. Над ними маячила физиономия посыльной.

– Заходите, садитесь, – пригласил я.

– Некогда мне с вами. План горит.

Ух ты какая!..

Посидев в недолгом раздумье, я отключил злосчастный ящик. Может быть с новыми усилителями будет меньше мороки.

Я уже знал, что посыльную зовут Катей, даже пытался выйти с ней на связь, но она держала себя или, вернее, меня в строгости.

– Чего это вы по телефону звоните, когда усилитель готов? Сами принести не можете?

– Не могу.

– Инвалид, что ли?

– Инвалид.

– Ха-ха, – смерила меня Катя взглядом. – Да на вас дрова можно возить, а вы тоже...

– Меня, Катюша, в ваш цех не пустят, там слишком много красавиц. Таких как ты.

– А вы не таращьтесь, на что не положено.

– На что же положено?

– Как будто сами не знаете!

– Да у меня просто допуска нет. Я меньше месяца здесь работаю.

– А вы инженер?

– Инженер.

– Все вы инженеры.

– Кто это – все мы?

– Ну, вы, ваша нация.

Слово "еврей" было для неё, скорее всего, неприличным.

– А откуда ты знаешь, какая моя нация?

– Ха-ха, – ответила Катя. – Вот уж рассмешили!

Объяснение меня устроило.

– Ну, хватит лясы точить, – вдруг встрепенулась посыльная. – Телу время, потехе час.

О-ля-ля, такого от Кати я не ожидал! Если, конечно, не ослышался.

Предновогодние дни были сумасшедшими: все носились, толкались, кричали друг на друга. Я не уходил из лаборатории, спал короткими урывками на топчане, который мне соорудили в углу, не брился, редко умывался. "Всё для фронта, всё для победы!"

Тридцать первого, за пять минут до полуночи, зазвонил телефон.

– Пижон, налей себе чего-нибудь и давай чокнемся! – насмешливо и громко зазвучало у самого уха. Казалось, даже от трубки разит сладкой одурью: на противоположном конце линии основательным возлиянием проводили уходящий год.

Я вынул из шкафа маленькую оцикованной жести ЗИПовскую канистру со спиртом, плеснул из неё в гранёный стакан и чокнулся с трубкой:

– Будем!

– Будем... Не переутомляйся! Нервные клетки не восстанавливаются. Жизнь даётся только один раз, и прожить её надо. "Новый год настаёт, он у самого порога", – задребезжала мембрана. Я понял, что это теперь надолго, положил трубку рядом с телефоном и вернулся "к своим баранам", а тишину лаборатории наполнили голоса, звуки музыки, тосты. Родственники и друзья веселились.

На столе в дальнем углу печальным напоминанием тускло поблескивал тот самый злополучный усилитель.

Выхода не было; я подключил его к осциллографу. На размеченном горизонтальными и вертикальными линиями экране, словно рыба в сети, забилась, завертелась, закружилась продолговатая петля. Она то раздувалась, растягивалась, то туго схлёстывалась, сводила стороны, напоминая удавку. Кожей чувствовал я на шее её безжалостное стягивание.

Я тупо смотрел на это техническое чудо в решете. Мозги медленно перемалывали какие-то вялые мысли.

Вдруг... как импульс тока – я даже вздрогнул от неожиданности. Это было, как новогодний подарок, как привет от Деда Мороза. Меня осенило: да ведь здесь просто-напросто течёт конденсатор! Сколько их тут? Я заглянул внутрь усилителя. Который из них?

Чего мелочиться! – через полчаса все конденсаторы были перепаяны.

Кривая на экране застыла в форме правильного, правда, наклонённого к оси, но очень симпатичного эллипса. Я подкрутил сердечник.

Эллипс пополз по экрану, развернулся и застыл вдоль оси, будто замер в боевой готовности.

Учащённо забилось сердце.

– Замерить нулевой сигнал! – Я почувствовал себя на поле боя и стал сам себе отдавать приказы, неукоснительно тут же выполняя их. – Закоротить вход! – Есть закоротить вход! – отчеканил я и поставил перемычку. – Огонь по противнику! – Есть огонь по противнику! Ба-ах! Бу-ух! Баммм! Ура-а-а!!! – Я радовался, суетился – и моё счастье, что происходило это без свидетелей, иначе ко мне вызвали бы "скорую" с парой дюжих санитаров.

– Поздравляю! Родина тебя не забудет! – Служу Советскому Союзу! – Служи, солдат, ефрейтором будешь!

Долгое отчаяние сменилось бурным восторгом – естественная разрядка.

Усилитель и в самом деле был отличный – пожалуй, лучший из всей партии.

Я прервал музыку, всё ещё доносившуюся из телефонной трубки, позвонил в цех и начал закреплять крышку готового прибора. Год благополучно закончился.

То ли от усталости, то ли от выпитого спирта руки у меня слегка подрагивали, пальцы плохо держали отвёртку. Сорвавшись со шлица, она проскользила лезвием по шильдику, на котором были выбиты параметры и номер усилителя; на его блестящей поверхности осталась заметная, похожая на роспись царапина: "и руку свою к сему приложил".

В будке на проходной дремал вахтёр. Я с наслаждением вдохнул морозный воздух. Снег поскрипывал под ногами, голова кружилась, снежинки садились на щетину, покрывшую за последнюю неделю мои щёки. Слезились глаза, хотелось спать.

К месту назначения мы прибыли на рассвете. Я вышел из автобуса – и замер. Небо было голубым-голубым, и по нему тремя широкими полосами, словно белые борозды по небесной пашне, из края в край расплескались перья облаков, порозовевшими краями уходивших на востоке в пламя восхода. Под этим волшебством тянулась жёлто-серая холмистая равнина, и над её краем, там где неистовствовала заря, вот-вот должен был блеснуть первый солнечный луч. Над землёй разливался сказочный покой, и не верилось, что возможно его нарушить.

Будто в ответ на это неверие в отдалении глухо громыхнуло, а через несколько секунд ещё неустоявшуюся тишину пропорол гул летящего снаряда, и раздался взрыв. Его волна была несильной, но ощутимой.

Мы деловито разобрали вещмешки и спустились в бункер. Начинались военные будни.

Меня удивила царившая здесь немногословность. Разместились, выстроились, каждый представился командиру базы.

– Водительские права есть? – спросил меня майор, судя по возрасту – тоже резервист.

– Есть.

– Будешь водителем джипа.

Водительские права я получил всего за неделю до начала войны, к джипу не подходил отродясь, но майор меня об этом не спрашивал.

Пообедав, мы заняли места в машинах. Рядом со мной сел инструктор, лейтенант, примерно мой ровесник. Я включил зажигание.

– Выезжай, – кивнул инструктор.

– Куда?

– Вперёд, – махнул он рукой.

– Там нет дороги.

– Что ты говоришь? А эта автострада тебя не устраивает?

Перед нами расстилалась степь, кое-где виднелись свежие воронки – следы недавних боёв.

– Джип здесь может перевернуться...

– Может. Подымем и поедем дальше. Езжай.

Я включил первую скорость и начал осторожно отпускать сцепление. Джип неуверенно двинулся.

– Трогаться можно со второй.

Вокруг были камни и ямы. Глядя боязливо по сторонам, я, забыв даже выжать сцепление, затормозил. Мотор кашлянул, дёрнулся и заглох. Я искоса взглянул на инструктора и потянулся к зажиганию.

– И ты хочешь сказать, что ты водитель? – насмешливо спросил инструктор.

Опять ухнул выстрел. Снаряд упал далеко от нас.

– Мы на войне. Понимаешь? Нам никто ничего здесь не приготовил. Кроме смерти. Езжай.

Его щёки, подбородок и даже шея заросли густой рыжей шерстью.

Джип сильно накренился и стал медленно скатываться в яму. Я схватился за рукав инструктора.

– Не отпускай руль.

Будь что будет! – Я выжал газ. Машина взвыла, рванулась, ринулась в яму, взяла на скорости подъём – и затихла.

Лейтенант снял каску и ладонью отёр вспотевший лоб. Я виновато поднял глаза. Под каской у него была чёрная ермолка.

– Езжай...

Через час я уже чувствовал себя бывалым водителем.

Нас окружала суровая и величественная Синайская пустыня. Из-за горизонта показались скалистые холмы.

Езда по бездорожью начинала доставлять мне удовольствие. Машину кидало, мы скатывались в канавы и взлетали на кручи. Временами, с промежутками в полчаса-час, громыхали отдалённые выстрелы; разрывы снарядов слышны не были. Это наши били по египетским позициям.

Шла война Судного дня.

Бункер, в котором разместилась наша часть, был недавно отбит у арабов. Поодаль тянулась взлётно-посадочная полоса. Изредка у нас приземлялись транспортные самолёты, и тогда можно было воспользоваться обратным рейсом, чтобы добраться до "большой земли".

Бои откатились на запад, грохот выстрелов и взрывов до нас уже не долетал; служба протекала хоть и однообразно, зато неутомительно, а война казалась выдуманной и почти нереальной. Лишь частые радиосводки с сообщениями об убитых и раненых денно и нощно напоминали, что не шутки шутить и не зорями любоваться прибыли мы сюда.

Монотонно, день за днём прошёл мой первый военный месяц; настала дата, жирным кружком обведённая в моём карманном календаре: в десять часов утра начинался отпуск.

Самолёт улетал в одиннадцать.

А в девять отменили увольнения. Нас перебрасывали на западный берег Суэцкого канала, в Египет. Припомнился наказ деда Корнея: "Не ходите, дети, в Африку гулять!"

А мы – упрямые. Мы – своенравные. Отпуска, конечно, жалко. Но ведь впереди – Африка!

Движется по Синаю колонна джипов. То несётся по ровному каменистому плато, то вьётся между холмами и пригорками, то по извилистому шоссе взбирается в гору, то осторожно спускается в песчаное вади. Позади робко начинает розоветь чёрное-чёрное небо. И вдруг вспыхивает в полгоризонта. Перематывается, перекручивается с запада на восток лента дороги, идёт колонна на запад, вперёд – к каналу.

Короткий привал, холодный завтрак из консервов и концентратов – и снова в путь.

Справа от дороги, на фоне ещё невысокого утреннего солнца, чернеют гигантские чудовища. Лейтенант из головного джипа отдаёт по связи приказ остановиться. Подгоняем машины к самой кромке шоссе, лейтенант пробегает вдоль колонны, роняя на ходу короткие указания; глушим джипы и бежим к стальным глыбам. Карабкаемся на высокие гусеницы, протискиваемся внутрь, в кабины.

Пахнет свежей краской. Блестят лакированные рукоятки и ручки управления – с них ещё не стёрся заводской глянец. Читаю таблички с надписями – по-русски: "Проверь герметичность", "Следи за давлением", "Не превышай оборотов"... Видно, очень спешили, не успели заменить на арабские. А может – кто его знает! – и не было нужды заменять, может, управляли этими чудовищами парни из Подмосковья, со Смоленщины, с Урала.

Выбираюсь наружу, на свежий утренний воздух, задираю голову, разглядываю новёхонькие амфибии-мостоукладчики. Здóрово сработано, впечатляет. Хорошо, что эта техника попала, наконец, в надёжные руки.

Опять вьётся дорога, всё чаще встречаются дюны, из песка торчат развороченные пушки, разорванные танковые гусеницы, валяются простреленные и продавленные каски.

Между холмами вздымается врезавшийся в грунт оплавленный остов вертолёта, рядом с ним три обугленных трупа. Чьи они? Наши? Египтяне? Русские? Домой эти ребята уже не вернутся.

Позади остаются бункеры, обрывки колючей проволоки: мы пересекаем линию Бар-Лева. Перед нами открывается серо-голубая гладь Суэцкого канала. За ним – Африка, таинственная, сказочная, воспетая и проклятая земля.

Наши успели уже навести мост. Он гудит под колёсами джипов и грузовиков, без конца идущих на Запад.

Африка начинается пальмовой рощей, густой сочной травой, весёлым птичьим пересвистом.

Въезжаем в покинутую жителями деревню. Слепые, без окон, домишки, по узкой улочке бродят равнодушные бездомные собаки, во дворе жалобно кричит привязанный осёл. Одинокий араб в грязном кефи подобострастно кланяется и позирует перед объективом. Сваливает в глубокий, как мешок, до самой земли карман сигареты, хлеб, чайные пакетики – всё, что протягивают ему наши солдаты. И кланяется, кланяется, кланяется вслед удаляющейся колонне.

Подъезжаем к базе. Глушим моторы, разминаем ноги, потягиваемся. Озираемся по сторонам. Палатки, бункеры, землянки. В отдалении – походный барак, около него – двое часовых: это штаб.

– Он здесь, – сообщает усатый солдат. – Вон сидит его шофёр.

Если говорят "он", не произнося имени, ясно, кто это...

– Он? – спрашиваю недоверчиво. – Правда?

Открывается дверь штаба, и на пороге, в сопровождении группы офицеров, появляется генерал – крупный, грузный, он движется, подавшись всем корпусом вперёд, переваливаясь, подобно большому медведю. Глядя под ноги, генерал сосредоточенно слушает, что говорит ему идущий рядом майор, иногда кивает. У него молодые глаза и седые волосы.

Утром, выйдя из палатки, я лицом к лицу столкнулся с лейтенантом из головного джипа. Он заговорил, и только тогда я узнал моего инструктора.

Он был гладко выбрит, без головного убора, даже без ермолки. Лейтенант перехватил мой удивлённый взгляд.

– Закончились тридцать дней. Вот, – он провёл ладонью по подбородку, – побрился... Здесь погиб мой брат. Лётчик. Его сбили недалеко отсюда.

Он помолчал. Я тоже молчал. Не умею утешать в таких случаях.

Лейтенант постоял, тяжело что-то обдумывая.

Вдруг он с иврита перешёл на русский; от неожиданности я даже ахнул. Он говорил с мягким акцентом, напевно растягивая слова.

– Я хотел вас попросить... Это здесь совсем недалеко... И не опасно, египтян прогнали, здесь везде кругом наши... Это не приказ, если вы не можете – не стесняйтесь. Я мог бы поехать один, но это запрещено. Мой брат был очень хороший лётчик, очень опытный. Они выпустили по его самолёту несколько ракет. Били точно, но он уходил. И всё-таки они сбили его. Самолёт я уже видел, а батарея здесь недалеко... я могу попросить кого-то другого... если вы не можете...

Что значит – кого-то другого? Почему это я не могу? Другой может, а я не могу? Я торопливо закивал в ответ.

– Спасибо, – коротко сказал лейтенант и обеими руками крепко сжал мои плечи. – Оденьтесь теплее, погода сейчас неустойчивая.

Солнце уже поднялось и начинало припекать.

Это была видавшая виды советская ракетная установка "земля-воздух". Вот и довелось сойтись лицом к лицу. Так сказать, встреча бывших земляков, привет с родины.

Я остался в джипе, а лейтенант, тяжело ступая по песку – батарея располагалась среди дюн, направился к ней.

Взглядом я провожал его и в то же время мучительно думал о его брате. Я попытался представить себе его последнюю минуту, его самые последние секунды, когда он точно знал, уже почувствовал, что самолёт ему не подчиняется, нисколько не сомневался, что ещё миг – и раздастся взрыв, после которого уже ничего не будет. Ничего.

Даже не его представил я себе; это не он, это я сижу сейчас в дрожащей кабине боевой машины, это мои последние мгновения отсчитывает хронометр на приборной доске самолёта...

Невыносимо оставаться в джипе.

Я спрыгнул на песок и направился к лейтенанту. Он, опустив голову, стоял около батареи.

По мере моего приближения взгляд, охватывавший установку, начал различать отдельные приборы. Вот он остановился на небольшом зелёном предмете. Что-то, пока неосознанное, необъяснимое, привлекло к себе моё внимание.

Я уже подошёл вплотную к орудию; лейтенант, не подымая взгляда, положил ладонь на моё плечо; я разглядывал потускневшую, местами облезлую поверхность коробки, и какие-то воспоминания – пока ещё не совсем конкретные, больше похожие на наваждение – начали тревожить меня. Ещё не поняв до конца происшедшего, я наклонился над прибором. Знакомая крышка... шильдик с выбитыми на нём параметрами и номером... наискосок, по диагонали, царапина, как роспись: "и руку свою к сему приложил"...

Лейтенант что-то говорил, но я не слышал его.

– Что с тобой? – Он тряс меня обеими руками.

Всю обратную дорогу машину вёл лейтенант.

Его мысли, конечно, были о брате.

Я, кажется, не думал ни о чём. Я ощущал, всей своей сутью непрерывно ощущал тот последний, точный удар ракеты о вздрогнувший корпус самолёта и – падение. Я падал на серую чужую пустыню, в дюны; они стремительно неслись мне навстречу, а я падал и падал и падал...

Я знал, что ощущение этого падения теперь навсегда останется со мной. Оно будет постоянно сопровождать меня – триста шестьдесят пять дней и ночей в году, а в високосный год триста шестьдесят шесть, подумал я или вспомнил давно прочитанное. И понял: от этого не уйти, с этим ничего нельзя поделать, это будет моя нескончаемая, моя пожизненная война, мой вечный Судный день.

1991

Вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ