Борис ПАСТЕРНАК
Этот цикл
писался и переписывался
в течение более двух десятков
лет
и в разных версиях входил в
книжки
"Не будоражу память
грёзами",
"такая тетрадь"
и "Мастера, подмастерья,
подручные".
Теперь автор предлагает его в
новой версии.
I
"Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?"
Б.Пастернак, "Про эти стихи", 1917
Проходит время мимо
под барабанный бой.
А боль – неутолима,
невыразима боль.
Мгновенья, словно мины,
идут цепочкой вех.
Не одарил нас миром
неумолимый век:
недобрые повадки,
немыслимый конец.
А над кровавой схваткой
безмолвствует Творец.
Безмолвствует – и этим
неодолим в войне,
Он вне тысячелетий
и наших судеб вне –
как камертон, настроен
на самый чистый тон.
Однажды мы раскроем
Его терзаний том.
Раскроем – и отметим,
что выжили в бою,
и в каждом междометье
прочтём про боль свою.
II
Любитель песни "Сулико"
жил с Музами легко и просто:
шутил легко, смещал легко
и подсыпал в кормушку просо.
Но не клевал Служитель Муз
из вседержавного корыта,
и вождь сучил сердито ус
и трубку набивал сердито.
Был листопад.
Был снегопад.
Шары голов летели в лузы.
Мудак отплясывал гопак.
Гремели пушки.
Глохли Музы.
Но неоглохшая одна
ещё шептала по-старинке,
чтоб чашу мог испить до дна
поклонник Скрябина и Рильке.
Ему ли было по плечу
одаривать бессмертьем строки!
Но, видно, Промысел высокий
не дал задуть его свечу.
Мело, мело по всей земле,
Во все
пределы.
Свеча
горела на столе,
Свеча
горела!
III
Мне нравится писать стихи,
блуждать в словесных лабиринтах,
как будто бы искать в степи
одну заветную тропинку.
Пытаюсь я проникнуть в звук.
Чуть поворачивая фразу,
я обнаруживаю вдруг
срез для гранения алмаза.
В перестановках слов и строк,
в их кажущемся беспорядке
вдруг нахожу порядок кладки –
и он внезапно нов и строг.
А впрочем – это ложный след:
терзать себя в пустой надежде. –
Стихи готовы были прежде,
чем появиться им на свет.
Стихи – не плод мирских тревог,
людских терзаний и горенья:
в один из первых дней творенья
их вместе с миром создал Бог.
Они, как воздух, как вода,
как хмель – безумствуют и бродят,
они везде, они всегда:
в мужчинах, в женщинах, в природе.
И есть на ком-то Божий знак –
и милостивый, и высокий.
Придёт однажды Пастернак
и нам подарит эти строки.
Он их возьмёт из кутерьмы,
из дыма, из навозных грядок –
возьмёт оттуда, где и мы
бездумно проходили рядом.
Он их подарит нам, как сад
даёт нектар – пахуч и сладок,
или как дарит водопад
каскад потоков, брызг и радуг.
Он их оставит на земле
как вечный зов души и тела:
"Свеча горела на столе."
И – словно вздох:
"Свеча горела..."
А я сижу, пишу стихи,
мечусь в словесных лабиринтах
и всё ищу мою тропинку
в давно исхоженной степи.
IV
6 марта 1993 года
"Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты".
Б.Пастернак,
Заключительные
строки
Романа "Доктор Живаго".
Ольге
Ивинской
Поздний час.
Не пьём, не балагурим.
Домочадцы спят уже давно.
Как всегда, и в этот праздник Пурим
ноготками дождь стучит в окно.
Он с листвою на ветру судачит
в ярком свете красочных реклам.
Отключился телепередатчик,
вспышками покрыв телеэкран.
Притаились потолок и стены,
заползла в углы ночная тьма...
Под "Экспромт-Фантазию" Шопена
я могу всю ночь сходить с ума.
Вечно длись, непреходящесть мига!
Будничность, попридержи свой шаг!
...Ночь,
"Экспромт-Фантазия"
и книга –
в мире
я,
Шопен
и Пастернак.
Я сердцебиение умерю,
вдаль вгляжусь, где не видать ни зги,
вслушаюсь, как шаркают за дверью
еле различимые шаги. –
Поздний гость...
А там, на поле брани,
чья-то правда и ничья вина,
снежные заносы на Урале,
голод и Гражданская война,
горе, горе и потоки крови –
целое столетье кровь и кровь!..
У героя слабое здоровье.
У героя сильная любовь.
Тихи голоса и тени шатки,
и нечётки очертанья лиц...
Он уже на лестничной площадке –
он шагнул с распахнутых страниц,
он среди вселенского пожара
одинок, растерян и раним.
Кто откроет: Тоня или Лара –
дверь ему и сердце перед ним?
Поздний час.
Не пьём, не балагурим.
Домочадцы спят уже давно.
Как всегда, и в этот праздник Пурим,
ноготками дождь стучит в окно.
Шёпот ветра...
шелест...
шорох шага...
шум листвы...
Безумствует струна!
Слышу голос Юрия Живаго.
Открываю.
Входит Пастернак.
А вокруг – чужие чьи-то лица...
пульс в висках...
и подступает тьма...
кровью наполняется аорта...
Я под звук последнего аккорда
дочитал последнюю страницу,
понимая, что сошёл с ума.
V
"Лейся, песня, на просторе!"
Андрей
Апсолон,
советский
киноактёр и поэт-песенник.
"Всё тонет в фарисействе".
Борис
Пастернак, русский поэт.
Он точно время знал и место,
себя одёргивал: "Не лезь!"
Он нёс в себе своё еврейство
как неприличную болезнь.
В краю бесхлебном и бесштанном
под скрип напуганных дверей
в случайной встрече с Мандельштамом:
– Как вы могли? Ведь вы еврей!..
Не принимая фарисейства,
не шут, не трагик, не позёр,
он нёс в себе своё еврейство
как несмываемый позор.
Сверхскоростные перегрузки
в его натруженной строке.
Он – русский, более, чем русский, –
в пейзаже, духе, языке.
Под властный окрик песне:
– Лейся! –
в стране лесов, полей и рек
он нёс в себе своё еврейство
как некий первородный грех.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы по земле пройдём и канем.
Судьбы никто не избежит.
А над его могильным камнем
по-русски написали
жид
1987 – 16 марта 2010