(Из книги «Вечный Судный день», 1996)

Игорю Губерману

с почтительной просьбой

благосклонно принять

это искреннее посвящение.

Автор-сказочник.

От автора

Чёрное ущелье

и седой отрог,

старого Кащея

каменный чертог,

ворон, ветер, тучи,

низкий свод небес,

мрачный и дремучий

бесконечный лес.

А за далью дальней

море, волны, грот,

цепи, тьма.

Хрустальный

безымянный гроб.

Вёрсты, километры,

годы и века,

и качают ветры

в небе облака.

Африка...

Аляска...

Индия...

Сибирь...

Говорят, что сказка.

Верится, что быль.

В общем, так:

во время оно

жил да был красавец-князь,

примерял к челу корону,

сдал экзамены в ин'яз,

пел, играл на клавикордах,

дам водил на менуэт

и решительно и твёрдо

мог сказать и "да", и "нет".

Однокашницы в ин'язе,

вместо чтенья умных книг,

так преследовали князя,

что он прятался от них,

взял себя и книги в руки

и, уйдя от княжих дел,

приналёг – и все науки

за полгода одолел.

Помогал ему алхимик,

также шут и два враля

да монах, смиренный схимник, –

вот его учителя.

Ректорат в своём указе

сообщил без пышных фраз:

“НЕ ВСТРЕЧАЛ ТАКОГО КНЯЗЯ

НАШ ПРОСЛАВЛЕННЫЙ ИНЯЗ!”

Княжил князь во время оно

в меру мудрости и сил,

над челом носил корону,

под челом тоску носил,

охранял свои пределы,

ратных дел не сторонясь.

В общем, вот какое дело:

жил да был красавец-князь.

III

Не далёко и не близко,

хороша, лицом бела,

на краю Земного диска

дочка царская цвела –

во дворце во стольном граде

среди музыки и книг.

Лишь царевны этой ради

жил её отец-старик.

Величав, в бою отчаян,

древних голубых кровей,

старец сей души не чаял

в юной дочери своей.

(И невредно б знать ещё нам,

что во всей округе встарь

самым мудрым и учёным

признавался данный царь.

Ордена носил на ленте,

сам – поэт, художник, бард,

он умел играть на флейте,

в преферанс и в биллиард.

Из-за дальних из-за гор он,

не жалея средств и сил,

лучших в мире гувернёров

для царевны привозил.

С ней читали, с ней играли,

постигали с ней азы.)

...Царь подумал:

"Не пора ли

в свет царевну вывозить?"

Обратился к иностранцам

(так он делал всякий раз):

– Обучите дочку танцам

па-де-спань и па-де-грас.

(Средь господ, да и в народе,

в той стране уж много лет

эти танцы были в моде,

но отнюдь не менуэт.)

Дочь, освоив эти па-де-,

молвила, придя к столу:

– Натанцуюсь до упаду

я у князя на балу.

Рассказ Золушки

Сирота, замарашка, Золушка.

Свет нещедрый мне дарит солнышко.

Что сказать о житье таком?

Я с ухватом хожу да с тряпкою:

прибираю, варю да стряпаю.

Только с курочкой, только с Рябою

я дружу, да и то – тайком.

Батя мой – беспробудный пьяница

(пусть послушает, что с ним станется!) –

с бабой спутался – ох ун вэй!*

* ох ун вэй! (евр.) – только охать да вздыхать.

Баба та и её три дочери

поселились у нас, как в вотчине.

Им царевичей напророчили,

царских, стало быть, сыновей.

Смотрят сёстры в просторы дальние

все в надеждах да в ожидании:

а не скрипнут ли ворота?

Ну, а мне колесить по горницам,

всё сносить, всё молчать, всё горбиться.

Разнесчастная я затворница,

замарашка и сирота!

Бал давали у князя в тереме.

По избе я хожу потеряна,

стены горькой слезой кропя.

Вот рассвет загорелся маково.

Кличут сёстры еврея Якова.

Натащил он из лавки всякого

дорогого для них тряпья.

Разоделись они, что чучела.

Я же мыслью одной измучена,

всё свербит она, что сверчок,

мне ни сесть не даёт, ни лечь она,

потому что однажды вечером

Ряба мне на своём наречии

рассказала про башмачок.

Я поймала того же Якова,

с полминуты с ним покалякала,

не точа понапрасну ляс.

Он послушал, вздохнул притворно, но

мне принёс из угла укромного

меньше нужного на два номера

пару туфелек – высший класс!

Уложила одну в коробку я

и пошла с ней окольной тропкою

через речку и через луг.

Вижу: терем в цветах и зелени,

все танцуют, глотают зелие.

Я – туда, где царит веселие,

мимо пьяных гостей и слуг.

Всё по сказочке, точно в тютельку:

я оставила в зале туфельку

и ушла – никаких концов.

Вот такая была история.

Коль узнает старуха, горе мне.

Но домой я вернулась вовремя.

Посылай, князь, своих гонцов!

Буду жить теперь с целью дальнею.

Ну, а чтоб всё осталось тайною,

я свершила неправый суд:

Ох, подружка ты, Ряба резвая!

Горло я тебе перерезала

да наваристый и полезный я

отварила куриный суп.

Ну, был и бал!

А впрочем – нет:

не исполнялся менуэт.

Был па-де-спань, был па-де-грас,

но в спальне свет внезапно гас,

и, над царевной наклонясь,

всё падал, падал, падал князь,

он падал не куда-нибудь –

невинной девушке на грудь,

и всё никак не мог отпасть,

поскольку им владела страсть.

Но если б князь и захотел

вдруг прекратить соитье тел,

он сделать этого б не смог

в сплетенье рук, в сплетенье ног...

Настала ночь.

Средь гулких стен

умолкли голоса гостей,

и проводил придворный паж

уже последний экипаж.

Поникнув буйной головой,

дремал нетрезвый часовой.

А слуги прибирали зал.

Слуга слуге в сердцах сказал:

– Глядите, сударь, что за блядь

здесь обувь стала оставлять?

И что за падла! Ну и ну!

Хотя бы две, а то – одну!

В ответ:

– Подумаешь, добро!

Кидайте, вон стоит ведро.

Заметил я: промеж господ

пошёл забывчивый народ.

У Freulein N один мудак

забыл на вешалке пиджак,

а через час другой дебил

кальсоны в ванной позабыл.

Ну, что за дело, о-ля-ля!

Какая-то, pardon, туфля!

Гасите свечи. Кончен бал.

Он сказок в детстве не читал...

Рассказ Золушки

Снова к ночи погода злится,

дует ветер, предвестник вьюг.

Улетают – за птицей птица –

птичьи стаи на тёплый юг.

Мне тоскливо. Я будто в морге.

Нет надежды и ночь без сна.

В этой тёмной сырой каморке

я одна. Я всегда одна.

Князь в войне одержал победу.

Прёт по улицам бравый строй.

Где ж гонцы? Почему не едут

к нам за туфелькой за второй?

Как подумаю: "Ну, а если..." –

и завьюжит в душе зима.

А солдаты поют. Их песни

тоже могут свести с ума.

“Ветераны-раны-раны

Не бараны-раны-раны.

Охраняем мы отчизну от врага-га-га.

Мы шагаем ровным строем,

Каждый хочет стать героем.

Дисциплина-плина, блин, у нас строга.

А-га!”

Я готова ползти по следу,

прыгать в бездну, бежать во тьму.

Почему же гонцы не едут?

Боже Праведный, почему?

“Мы шагаем ровным строем,

Строим-строим-строим-строим.

Каждый хочет стать героем,

Роем-роем-роем-роем.

Дисциплина-плина, блин, у нас строга.

А-га!”

Надоело стонать и охать –

дескать, в жизни не повезло.

Если Золушке очень плохо,

может Золушка делать зло.

VII

Бегут гонцы во все концы,

трубят гонцы в фанфары:

– Внимайте, сакли и дворцы!

– Все матери и все отцы!

– И все их дети-сорванцы! –

– Всяк – молодой и старый!

– Да будет знать подлунный мир,

– Что завтра свадьба!

– Завтра пир!

Бегут гонцы во все концы,

трубят гонцы в фанфары:

– Внимайте, сакли и дворцы!

– Все матери и все отцы!

– И все их дети-сорванцы! –

– Всяк – молодой и старый!

– Да будет знать подлунный мир,

– Что завтра свадьба!

– Завтра пир!

Бегут гонцы во все концы,

трубят гонцы в фанфары:

– Внимайте, сакли и дворцы!

– Все матери и все отцы!

– И все их дети-сорванцы! –

– Всяк – молодой и старый!

– Да будет знать подлунный мир,

– Что завтра свадьба!

– Завтра пир!

Бегут гонцы во все концы,

трубят гонцы в фанфары:

– Внимайте, сакли и дворцы!

– Все матери и все отцы!

– И все их дети-сорванцы! –

– Всяк – молодой и старый!

– Да будет знать подлунный мир,

– Что завтра свадьба!

– Завтра пир!

Бегут гонцы во все концы,

трубят гонцы в фанфары:

– Внимайте, сакли и дворцы!

– Все матери и все отцы!

– И все их дети-сорванцы! –

– Всяк – молодой и старый!

– Да будет знать подлунный мир,

– Что завтра свадьба!

– Завтра пир!

Завтра свадьба!

Завтра пир!

VIII

От автора

Ну, вот: представился черёд

певцу и корифею.

Я – скромный автор.

То есть тот,

кто сказку сочинил

про грот,

про Золушку

и фею,

про князя

и Кащея.

Гремят фанфары:

...Отец напившийся храпит,

а мачеха и дочки

беседуют в садочке.

О чём?

Да вовсе ни о чём.

Меньшáя повела плечом,

у средней тик,

старшáя в крик,

старуха, очи вверх воздев,

на плешь напялила парик...

Блаженно спит отец старик

и – никаких гвоздей.

А Золушки простыл и след,

её давно в том доме нет.

Ещё до свадебных вестей,

в связи с сердечной смутой,

она ушла из этих стен

куда-то и к кому-то.

И коль пройдут её следы

на вашем горизонте,

чтоб избежать большой беды,

девчонку урезоньте.

Шумит городская площадь.

Шатается праздный люд.

– Здесь, сударь, наклала лошадь.

– Узнай, как её зовут.

– Ты что здесь сидишь, старуха!

Не паперть, не кинут грош.

– Глуха я на оба уха.

Напрасно, милок, орёшь.

– Не видела, что ль, указа?

За это теперь Сибирь.

– Слепа я на оба глаза.

Не тычь мне свою папирь.

...Закат. Недождливый вечер.

Шатается праздный люд.

За каждым пригорком вече,

там воду и водку льют.

О самом пустячном деле

судачит всерьёз народ.

Сидит на печи Емеля,

а та через площадь прёт.

Глядят на замшелый камень

три грустных богатыря.

За далями, за веками

сменяет зарю заря.

За толщью дверей и ставень

степенная жизнь течёт,

но всех в дураках оставил

Иванушка-дурачок.

Стоит на углу разиня,

таращится на невест.

Россия? Ну, да, Россия. –

Нет сказочней в мире мест.

Как ниточка б ни вилась, но

совьётся – сама собой.

И время – оно не властно

над странной её судьбой.

Рассказ Золушки

Темно. Опустела площадь.

Брусчатка лежит у ног.

В сторонке стоит не лошадь,

а маленький Горбунок.

(Верхом на метле грошовой

сюда занесло меня,

и у старика Ершова

я выменяла коня.

Ушастый и неказистый

он трётся о коновязь.)

Вдруг мне сообщил транзистор,

что женится подлый князь.

Отмою и грим, и крем я,

морщины сотру со щёк.

Уже поджимает время,

идёт на минуты счёт.

Отброшу я все раздумья,

надежды минувших лет.

Не нищенка я – колдунья,

и Золушки больше нет.

Так важно не прозевать бы,

не сбиться теперь с пути.

Не будет у князя свадьбы,

лети, Горбунок, лети!

Пролезу в любые щели

на резвом моём коне.

Страна, где живут Кащеи,

добавила силы мне.

Тут сгустки вселенских качеств,

скопленья магнитных гнёзд...

А конь мой на Запад скачет,

касаясь ушами звёзд.

Фанфары и литавры,

и яркий фейерверк,

и НЛО летают,

сигая вниз и вверх,

резвятся скоморохи

и веселится чернь:

событие эпохи –

ВЫХОДИТЪ ЗАМУЖЪ ДЩЕРЬ!

И царь напьётся с князем,

навеки породнясь,

а мы "лэ-хаим!*" скажем,

и будет счастлив князь.

* лэ-хаим! (евр.) – "за жизнь!", заздравный тост.

Литавры и фанфары,

торжественный бедлам,

завхозы и завгары

сегодня едут к нам,

плывут седые клубы

из выхлопных из труб,

завмаги и завклубы

спешат в дворцовый клуб.

Солдаты строем:

– Ать-два!

Фельдмаршал тощ и строг.

Какая будет свадьба!

Какое торжество!

Прибавил каждый в росте,

отточен стиль и слог.

И вот расселись гости,

и – пробки в потолок,

и шум, и гам, и пенье –

и ночь, и день, и ночь...

А князь, весь – нетерпенье! –

царевну тянет прочь,

а он её – в покои,

в подсвеченный альков

(влечение такое

у них, у мужиков),

сорвал с принцессы платье,

спешит под балдахин.

Не стану осуждать я:

князь был всегда таким.

В мешке не спрячешь шило

(как эта мысль стара!).

И все галдят:

– Свершилось!

И все кричат:

– Ура!

Из уголков из дальних,

из ближних уголков

стремятся гости к спальне –

в торжественный альков,

распахивают двери...

и мигом – немота.

...Никто глазам не верит:

невеста-то – не та!

Дух сплетни безобразен,

вползёт в любую щель:

В постели рядом с князем

совсем другая дщерь!

– А где моя невеста? –

сей дщери князь орёт.

– Ищи такое место,

где море, волны, грот...

Раздумья Золушки

Мечусь я, по свету рыщу,

туды б эту жизнь в качель!

А ты как живёшь, дружище,

Бессмертный ты мой Кащей?

Всё куришь в чертогах ладан

да ветошью кормишь моль?

Я думаю, мы поладим,

Кащей, давний кореш мой.

Всё тискаешь дур-офелий

да слушаешь вой в трубе?

Не бабой-Ягой, а феей

явлюсь я, Кащей, к тебе.

Давно не молюсь я Богу,

и жизнь для меня, что казнь:

пускается в путь-дорогу

мой прежде любимый князь.

Да будут подъёмы круты

на долгой его стезе!

Умоет он белы руки

в солёной своей слезе!

Поймёшь ты, со мной увидясь,

порядок и суть вещей.

Спешу я к тебе, мой витязь,

Бессмертный ты мой Кащей!

XII

Навестила Кащея фея.

Говорит:

– Поезжай-ка, Федя!

Хоть не близок он, тот конец,

оседлай рысака лихого.

Конь твой резв, хорошо подкован,

да и ты ещё молодец.

Отвечает Кащей на это:

– Благодарствую, Margareta.

Danke schön, thank & grand merci.

Доберусь и найду в пещере

гроб досрочно усопшей дщери,

ну, а ты её воскреси.

Поглядела лукаво фея,

говорит:

– Это что за феня!

Али ты, Кащей, импотент?

Не мужик ты?

Совсем того, брат?

Заложи хорошо за ворот –

всё исполнишь в один момент.

Приосанился старый воин,

сразу видно:

собой доволен.

Влез в кольчугу – всё виду для –

и отправился.

Вёрсты, вёрсты.

Дни считал от нуля и до ста,

и опять начинал с нуля.

Расстояние не помеха.

Он до края Земли доехал...

Вот вошёл в позабытый грот...

Гроб хрустальный...

В гробу принцесса...

Стар Кащей, не юнец-повеса,

а увидел – разинул рот.

На царевну уставясь в оба,

всё стоит и стоит у гроба,

только морщит да морщит лоб.

Он ласкает принцессу взглядом,

он мечтает быть с нею рядом –

даже лечь рядом с нею в гроб.

Вдруг он видит – смеётся фея:

– Ты под старость рехнулся, Федя?

Ты чего это онемел?

Иль тебя одолела дурость?

Что стоишь, головой понурясь,

и лицом побелел, как мел?

А бывало, в часы забавы

не стеснялся ты, Федя, бабы.

Похлебаешь, бывало, щей,

опрокинешь, бывало, водки

и – в объятья к своей красотке.

Что с тобою стряслось, Кащей?

Значит, так... –

и шепнула фразу.

Приосанился старец сразу,

вот придумал коварный план,

вот над лесом и по-над степью

лязгнул воин чугунной цепью –

и рассёк её пополам.

XIII

Итак, Россия родина Кащея,

в её судьбе и дух его, и след.

Здесь может гражданин в дерьме по шею

о родине петь пламенный куплет.

Но наш герой – он не был песнопевцем.

Исколесив пешком родную Русь,

он полюбил просторы, водку с перцем

и пышность форм застенчивых Марусь.

Он навсегда остался патриотом,

слыл другом и монархов, и ханыг.

Он быть бы мог увековечен Клодтом,

но в мир Кащей пришёл для дел иных.

Он травы изучал и заговоры,

столетьями умел не есть, не спать,

по своему желанью двигал горы

и реки направлял по руслам вспять.

Таков Кащей.

Мобилизован, призван,

помог стране расширить свой предел,

и, временно увлекшись коммунизмом,

он к догмам очень скоро охладел.

И, проходя простором богоданным,

сумел прожить он, сохраняя курс,

и на Магнитке, и под Магаданом,

и в танке, переброшенном под Курск.

Ах, сука-фея, дьявольское семя!

Он искривил в улыбке тонкий рот,

вскочил в седло и, вставив ногу в стремя,

помчался вдаль, где море, волны, грот...

О, Бог ты мой! Вы б не узнали старца.

Стремителен и юн не по годам,

"женюсь, – решил он, – получу полцарства

и безвозмездно родине отдам."

XIV

СПИТ

ЦАРЕВНА

ВО СНЕ

ВИДИТ ЗАЙЦА НА СОСНЕ,

ВИДИТ ВОЛКА НА БЕРЁЗЕ,

ВИДИТ ПЕРСИК НА МОРОЗЕ,

ВИДИТ ОЗЕРО,

ШАЛАШ,

КТО-ТО В НЁМ

ДО БОЛИ НАШ:

ПОСТОЯЛ НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ

ДА О ТРИ СТРУНЫ ПОТРЕНЬКАЛ,

ПОСЛЕ ВЛЕЗ НА БРОНЕВИК

И ПОШЁЛ ЧЕСАТЬ ЯЗЫК.

СТРАННО, ЧТО ЗА ИНТЕРЕСЫ

ПОЯВИЛИСЬ У ПРИНЦЕССЫ?

СНИТСЯ ЕЙ ТЕПЕРЬ ВСЕГДА

ВОТ ТАКАЯ ЕРУНДА!

ОЧЕВИДНО, ДАЖЕ В ГРОБ

ПРОСОЧИЛСЯ ЗЛОЙ МИКРОБ.

НЕ ПОРА ЛИ ВСТАТЬ ИЗ ГРОБА –

ПОЛЕЧИТЬСЯ ОТ МИКРОБА?

ТРИ-ДВА-РАЗ,

ПРИОТКРОЙ,

ЦАРЕВНА,

ГЛАЗ!

РАЗ-ДВА-ТРИ,

ВСТАНЬ И – ПОСМОТРИ!

От автора

Град Беэр-Шева – город Авраама.

Здесь пристрастился я к карандашу.

Ложусь я поздно, просыпаюсь рано:

пишу, рисую, думаю, дышу.

В свободный час

(от рифм и от картинок)

в конце зимы и раннею весной

я прихожу на бедуинский рынок

по четвергам –

в не-снег, в не-дождь, в не-зной.

Брожу – не продаю, не покупаю,

не приценяюсь, не сбиваю цен.

(Находит прихоть на меня такая,

порой бесцельность – это тоже цель.)

Бреду.

Сидит – не молодой, не старый,

без друга, без компании, один,

с баулом и ещё с какой-то тарой

седой и бородатый господин.

Одежда, перепачканная краской

(в пути малярил он за скудный цент),

а в речи, и в еврейской, и в арабской,

прислушавшись, отметил я акцент.

Распятие блеснуло в свете тусклом,

когда от ветра вздулась борода.

Прошёл я мимо, обронив на русском:

– О, князь, да как вас занесло сюда?

В по-русски изъяснявшемся семите

он уловил какой-то странный факт.

– Я автор. Я придумал вас, поймите,

хотя в дальнейшем я не виноват...

Он вдруг обмяк.

Он молча сел на камень,

и понял я, что князь лишился сил.

Натруженными грубыми руками

он голову седую обхватил.

– Вы автор? – он спросил, –

Бесчеловечен

ваш этот труд,

как дикий бред,

как жуть.

Я в каждой церкви зажигаю свечи

и в синагоги к Богу захожу.

Я не страшусь болезней или смерти,

пройдя леса и горы, реки вброд.

Я нищ. Но вы мне всё-таки ответьте,

где это место:

море, волны, грот?..

– Послушайте, я был ленивцем в детстве,

старался жить, не напрягая жил,

преуспевал в стихах и в лицедействе,

но плохо с географией дружил.

И потому, придумав всё сначала

и говоря от первого лица,

бессилен я.

А это б означало,

что наша сказка будет без конца.

Но выход есть,-

сказал ему и тут же

я князя в путь с собою пригласил.

Он встал, котомку затянул потуже

и сел со мной в свободное такси.

Петлял асфальт, цветы цвели в пустыне,

мой спутник молча всё смотрел вперёд –

туда, где за холмами небо стынет,

а где-то дальше – море, волны, грот...

Холмы, мелькая, проносились мимо,

как наважденье, как мечта, как сны.

Вот очертанья Иерусалима,

вот мы идём вдоль городской стены.

Уже мы рядом со Стеною Плача.

Спешу, безбожник, к Богу на поклон,

от спутника волнения не пряча,

и вижу, как преобразился он.

Опередив его на четверть шага,

шепчу, и он склоняется ко мне:

– Вот карандаш, возьмите, вот бумага.–

Пишите и оставьте меж камней.*

* По поверию, содержание записки, оставленной между камнями

Стены Плача – Западной стены Иерусалимского храма, иудейской

религиозной святыни, – доходит до Бога.

Он подошёл и поклонился низко.

Он сделал всё, что только сделать мог:

меж двух камней оставлена записка...

– В дорогу, князь, и вам поможет Бог.

Идите, князь, не мешкайте.

И завтра

в другом краю вы встретите восход.

Вам ничего не приготовил автор,

но вы найдёте море, волны, грот.

Кащей в пещере.

Значит: либо – либо,

когда царевна встанет после сна.

Вы любите друг друга, князь.

И выбор

меж ним и вами сделает она.

13-25 ноября 1994 года.

Беэр-Шева, Израиль.

Расстаться с персонажами сказки