старый артиллерист

Я все мосты сжигаю за собой,

шепчу проникновенно:

– Дорогая...

Горит костёр, нежарко догорая.

Трубит Трубач.

Сегодня грянет бой.

Мне не впервой вести огонь по целям.

Без лишних слов я запалю фитиль.

(Быть может, время пушку сдать в утиль,

но и утиль порою драгоценен.)

Намётан глаз у старого стрелка,

и цель ясна, а также степень риска.

Не дрогнет ствол в руке артиллериста.

Дай Бог, чтобы не дрогнула рука.

Раскрыты окна.

Птичий гам и спор там.

Но я сосредоточен, глух и нем.

По вечерам я занимаюсь спортом,

слежу за весом и почти не ем.

Я буду делать так зимой и летом,

не пропустив ни вечера, ни дня.

Я похудею,

стану я атлетом,

чтоб женщины смотрели на меня.

Я был в моём решении свободен,

когда взвалил на плечи этот труд.

Я стану длинноног и узкобёдер,

а также строен и широкогруд.

А чтоб одна достойнейшая lady

решила, что теперь я ей под стать,

перелистав тома энциклопедий,

я стану эрудицией блистать.

Чтоб избежать упрёков или жалоб,

хочу снискать расположенье муз.

Мне в банке счёт открыть не помешало б,

но этим я впоследствии займусь.

Небо хмурилось осенне,

отражался берег рыже,

я на катере по Сене

плыл. Я был тогда в Париже.

Путь от Эйфелевой башни

пролегал Нотр-Дама мимо.

Я с француженкою шашни

заводил довольно мило.

Катер к пристани причалил,

ветер стих, и стало жарко.

– Отчего месье печален? –

вопрошала парижанка.

– О, мадам! – сказал я даме,

оборвав на этом фразу.

Вот и всё. А больше там я

не бывал.

Совсем.

Ни разу.

P.S.

Иногда доходят вести,

что Париж стоит на месте,

и по-прежнему степенно

отражает берег Сена,

а подружка-парижанка

замуж выскочила.

Жалко...

ЖЕСТОКИЙ РОМАНС

(Исполняется солистом и хором цыган

в сопровождении семиструнной гитары)

Нам с тобой не стоять под венцом,

Мне не быть твоим детям отцом,

И моих ты не будешь как мать

К материнской груди прижимать.

Ты не будешь к груди прижимать.

Мы не пара с тобой, не чета.

Всё исчезнет: любовь и мечта.

И однажды, под солнце ль, под дождь,

Ты меня хоронить не пойдёшь.

Ты за гробом моим не пойдёшь.

Над могилой моею не ты

Будешь слёзы ронять на цветы.

Не кори понапрасну судьбу:

Ты меня не увидишь в гробу.

Не меня ты увидишь в гробу.

(Медленно затихая,

звучит продолжительный аккорд гитары.

Цыгане вздыхают.

Евреи плачут.

Антисемиты радуются.

Народ безмолвствует.)

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ,

написанные мной и моею женой

одновременно и независимо друг от друга

первое – моё

Я иду, по сторонам глазею,

околдован юною луной.

Словно после стирки бумазею,

растянули небо надо мной.

Прекратился дождь.

А луж-то, луж-то!

В каждой по звезде и по луне.

Молодая милая хохлушка

что-то на ушко шепнула мне.

Слушаю – и от блаженства таю,

грудь её держу в моей руке,

а вокруг меня Земля Святая

и наверно рай невдалеке.

второе – её

Мне сегодня дома не сидится.

Убегу от повседневных дел.

Звёздно-синий парашют из ситца

над моею головой взлетел.

Он да я.

Между собой гутарим.

Я забыла и семью, и дом.

Молодой задумчивый татарин

грудь мою вобрал в свою ладонь.

Что за ночь!

Блаженствую и таю.

Звёздный мир двоится в блестках луж.

А вокруг меня Земля Святая,

да в постели дома старый муж.

Я ближе к финишу, чем к старту,

но вроде всё ещё в строю,

и этот день – 8 марта –

я отмечать не устаю.

Всё отмечаю, отмечаю –

за Маш, Наташ, за Лиз и Люсь,

заем селёдкой, выпью чаю

и вновь отметить тороплюсь.

Сказала:

– Приходи на чай!

А может – это невзначай.

А может – это всё пустяк.

А может – это просто так.

А может – накатила грусть.

Всё может статься,

ну и пусть!

Я с ней почти что незнаком –

пойду, побалуюсь чайком.

Решил.

Отправился.

И что ж?

Чай был воистину хорош!

Наутро, как бы невзначай,

шепнула:

– Приходи на чай...

Средь степей, лесов, морей –

каждой женщине моей.

(лирические куплеты под гармошку)

Не ревнуй, не злись, не сетуй,

знаю: мне гореть в аду,

я люблю и с той, и с этой,

и – тебя не обойду...

Но – ревнуй и злись и сетуй,

воскресай и умирай:

я побуду с той и с этой,

и – с тобой отправлюсь в рай.

В небе месяц, как подкова,

мне на счастье ль, на беду...

Полюби меня такого

или – я к другой пойду.

почти юбилейное

Пока живу, пока дышу –

и весело, и путано,

пристрастен я к карандашу

или – верней – к компьютеру.

И, уповая на "авось",

ленивый и расхлябанный,

несу свой крест, везу свой воз,

кручу с чужими бабами.

Слова, слова: "везу", "несу", –

что крест нести! что воз везти! –

Вот день рожденья на носу,

а я в преклонном возрасте,

а я душой и телом слаб

(хоть есть ещё и пыл и зуд),

но всё смотрю, смотрю на баб,

пока глаза не вылезут.

В пустыню или в заросли,

пожалуй, я б позарился,

но все твердят о старости,

и я – из чувства стадности.

Проходит мимо девочка,

совсем проходит рядышком,

а я поглажу темечко

и жмусь поближе к бабушкам.

Проходят мимо бабушки,

глядят в стекло оконное.

Проходят – ну и ладушки:

есть у меня законная.

В пустыню или в заросли,

пожалуй, я б позарился,

но все твердят о старости,

и я – из чувства стадности.

Я иду – чуть-чуть сутуловатый,

лысоватый – словно весь из ваты.

Без конца мои аксессуары

мне твердят, что их владелец – старый:

где бугрились мускулы – там складки,

горько то, что прежде было сладким,

где была прямая, там кривая,

солнце греет – да не согревает,

солнце светит – да линяет краска...

Только это присказка – не сказка.

Ну, а сказка проплывает рядом.

Ну, а глазки завлекают взглядом.

Как идёт, как выставляет ножки! –

будто бы сошла с суперобложки!

Чувствую, как тает лет обуза,

и невольно втягиваю пузо.

Набухают мускулы под кожей,

и искрится день – такой погожий!

Здравствуй, сказка!

Возвращайся, юность!

Вот она прошла –

и(!) – оглянулась(!).

Оглянулась...

посмотрела странно...

Дескать, я – не из её романа.

Вот и всё.

И сказка отзвучала.

(Можете читать её с начала.)

УТРЕННЯЯ БЕСЕДА

Встану рано поутру.

Во дворе ли, в хате ль –

крякну, плюну, разотру:

– Не горюй, приятель!

Мол, ещё не кончен бой,

каждый бодр и боек!

Сколько нам годов с тобой

на двоих-обоих?

Чем шататься по полям,

ждать-пождать погоды,

раздели-ка пополам

сложенные годы!

Кто б ни глянул издаля –

не в лицо, а в спину –

согласился б: ты да я

молод вполовину.

Брось ты это: хлюп да хлюп –

шмыгать носом слабым.

До чего мы – каждый – люб

незамужним бабам!

Приударить не забудь,

цель не борт, а луза!

Разведи-ка шире грудь,

подбери-ка пузо!

Затяни – я подтяну

сбивчиво, но бойко.

Причеши-ка седину,

лысину прикрой-ка!

Так с утра – от "а" до "б"

и от "тав" до "алеф"*

толковал я сам себе,

славно погутарив.

*от "тав" до "алеф" –

"тав" – последняя буква

еврейского алфавита,

"алеф" – первая.

красивой солдатке,

с которой я ехал

22 ноября 1996 года

рейсом 380

из беэр-шевы

в тель-авив

В прищуре твой белок голубоват,

глубок зрачок, изогнуты ресницы.

Мне профиль твой ночами будет сниться

(в чём я, поверь, совсем не виноват).

Под завитком, в дрожании луча,

пульсирует взволнованная жилка.

Щеку щекочет локона пружинка.

Плечом касаюсь твоего плеча.

Автобус мчит. Небесконечен путь.

И вот уже за поворотом финиш,

и ты плечо тихонько отодвинешь.

Кто знает – может быть... когда-нибудь...

Преклонный возраст.

Отмирают клетки.

Болят суставы, горбится спина.

Но всё влекут к себе двадцатилетки

ночами, проведёнными без сна.

Скудеет – то ли кальций, то ли калий,

дрожат непроизвольно кисти рук.

Ровесники уходят в зазеркалье,

их вдовы превращаются в старух.

Приходит день.

(Он, может быть, последний...)

Преодолев симптом паралича,

я, шаркая, тащусь к двадцатилетней

походкой Леонида Ильича,

и, уповая мысленно на чудо,

молитвенно уставясь в потолок,

вдруг вспоминаю:

"Завтра мне к врачу бы,

и сдать мочу – на сахар и белок."

НОВОГОДНЕЕ

Может, горчичники, может быть, банки,

утку да судно.

Ни тебе ёлки, ни тебе палки –

больно и трудно.

Праздник шагает – и грузно, и валко –

в дальние веси.

Если бы ёлку, если бы палку,

если бы, если...

В.М.

Через десяток лет

мы встретимся, быть может.

Я буду стар и сед,

а ты – ещё моложе.

Я буду сед да стар,

меня покинут силы.

Ты скажешь:

– Лет до ста

вы дотянули, милый!

– Вам нет и двадцати... –

прошамкаю, помешкав.

– Вы можете идти! –

ответишь ты с усмешкой.

Ты поведёшь плечом.

С трудом я вскину веки:

– Я очень увлечён

был вами... в прошлом веке.

Расправлю плечи, смою бледность щёк,

хандра – лишь на смех петухам да курам.

Мы так похорохоримся ещё

и от души с тобой победокурим!

объяснение в любви

Пьяный, словно от вина,

я приду с охапкой сена,

попрошу, чтоб ты присела,

чтобы хвост ты отвела.

Еле сдерживая пыл

и дыша, как после гонок,

я...

я хочу, чтоб твой телёнок

на меня похожим был.

Сказочка про бычка,

про его хозяина Джона

и вообще – про жизнь.

Бычок любил и даль, и ширь,

и дол, и лес, и луг, он

рогами изгородь крушил

и тёрся лбом об угол.

Лукаво глаз скосив, пострел,

со лба откинув чёлку,

себе он тёлку присмотрел –

затейливую тёлку!

На травку утром – бряк-да-бряк –

пахучая лепёшка!

Он был мыслитель и добряк

и донжуан немножко.

Но почему я слово "был"

вплетаю в байку эту?

Да потому, что Джон любил

гуляш, бифштекс, котлету...

За окнами синеет лес,

к нему бежит дорожка,

и дождик моросит с небес,

и Джон глядит в окошко...

про корову

Я гляжу – сидит корова

на берёзе близ села.

Говорю я ей:

– Здорово!

А что ли ты с ума сошла?

Отвечает мне корова:

– Я фактически здорова,

да живёт во мне корысть –

охота яблочков погрызть.

Говорю я ей:

– Корова!

Ну, откуда ж ты здорова!

Знать, твои дела плохи –

где ж на берёзе яблоки?

Говорит тогда корова:

– Вот оттудова здорова.

Как сюда залазила,

так прихватила два узла.

Подтвердил я:

– Ты, корова,

удивительно здорова! –

поглядел, который час,

да и потопал в медсанчасть.

А спешить-то мне чего! –

ведь запись там – до вечера...

стихи

об употреблении обувной краски

в гастрономических целях

Сказочка-не-сказочка:

пахнет за версту

обувная красочка

на спирту.

Месиво-не-месиво

булькает у рта,

ах, на сердце весело –

красота!

Выпито-замётано

до конца, до дна,

и судьба-то – вот она

вся видна.

Коечка-не-коечка,

доски в полный рост.

Увезли покойничка

на погост.

Так ли было? иначе? –

только срам и стыд:

модные ботиночки –

бледный вид.

Облупилась красочка,

поналипла пыль.

Сказочка-не-сказочка,

быль-не-быль.

Грустные размышления

во время очередного пребывания

в местном дурдоме

Живу, не мудрствуя лукаво,

весь день молчком, подобно пню.

Пью кофе, хоть люблю какао,

а водку не люблю, но пью.

Задумаюсь, и не до смеха,

всё мимо: чин, богатство, сан.

Вот крыша вздумала поехать –

чего вздыхать по волосам!

А бабы: сотню б на неделе,

а после – хоть гореть в аду!

Но получается на деле:

своя, и только раз в году...

Вся жизнь – одно сплошное ретро.

Душа кричит:

– Усни, забудь!

...Пойти б разжиться сигаретой

да медсестру схватить за грудь...

И так всегда одно и то же,

вот оттого грущу в тоске.

Соседу говорят: – Серёжа, –

а он философ Монтескье...

Не жизнь, а лишь одно названье,

чередованье дрём и драм.

Меня тут называют: Ваня.

Но я то знаю, что Абрам...

Лежу ничком, ногой качаю,

медбрат-громила тут как тут.

Вот: предлагают выпить чаю,

и, может, сахару дадут.

Живу, не мудрствуя лукаво,

всё глубже омут, зыбче дно.

Не пью ни кофе, ни какао,

а чай – название одно...

Сплю на полу в углу, в салоне.

За домом луг.

Там бродят кони.

Я слышу рядом стон – с дивана,

где с пышным задом Дона Анна.

Гляжу, а Дона бездыханна

от ласк подонка Дон-Хуана.

Известно: СПИД давно у Дона.

Он с Доной спит, но без гондона,

вред нанося своей любовью

её бесценному здоровью.

Луна взошла на небосклоне.

Прощальный луч скользнул по крышам,

окрасив предзакатно-рыжим

салон и луг.

Там бродят кони.

И конские хвосты и шеи

и сами кони порыжели.

А на диване Дон и Дона

и кончик Дона без гондона

объяты сказочным свеченьем

в луче торжественном вечернем.

День пролетел.

Закончил день я

в углу на коврике салонном.

Я был не рыжим, а зелёным. –

Ведь я дальтоник от рожденья.

Случай из жизни

Рыжее небо во время заката,

рыжая девка, к тому же брюхата,

рыжий автобус

и рыжий мужик –

он за автобусом рыжим бежит.

Небо подёрнулось серою дымкой.

Девка брюхатая стала блондинкой.

Ну, а автобус ушёл с мужиком,

скрывшись из виду за сизым дымком.

Быстро стемнело, и вспыхнули окна.

Дождик закапал, и девка промокла.

Ну, а поскольку кругом темнота,

мне показалось, что девка не та.

Я подхожу, мне проверить охота.

Басом она обращается:

– Кто ты?

Я в темноте обознался совсем:

это мужик,

он в автобус не сел.

НЕПОНЯТНЫЕ СТИХИ

Руки мне заломив за спину,

притащили меня, голого,

распрямился палач заспанный

и легко мне отсёк голову.

Подобрали мою голову

и обтёрли её дочиста,

завернули меня, голого,

имя вывели и отчество.

Был рассвет, пал туман, росы ли,

или воды текли талые.

А меня увезли, бросили

и уехали, оставили.

Я нащупал мою голову,

невредимой нашёл поутру,

поглядел на себя, голого,

почесал пятернёй бороду.

На простынке лежим белой мы,

пятки ты завела за спину.

Вроде всё по-людски делаем,

а за дверью палач заспанный.

В краю неувядающих бананов,

в краю неунывающих баранов,

в краю преуспевающих ослов

жить хорошо –

без дел,

без дум,

без слов.

Цветёт душа и хорошеет тело

без слова

и без думы

и без дела.

Ослы

и человеки

и бараны

жуют себе бананы,

жрут овсё –

и всё!

Не бывал я на Мадагаскаре,

не бывал.

Говорят, что там вода да скалы,

волн обвал.

Говорят, у негров там оскалы –

жемчуга.

Этих негров на Мадагаскаре

до фига!

Заплетают негры жёнам косы

в дивный ряд

и на память дарят им кокосы –

говорят.

Говорят, там страстные туземки –

высший класс! –

за рубли, за шиллинги, за центы –

всё для вас.

Подступает грусть порой, тоска ли –

кончен бал.

Почему ж я на Мадагаскаре

не бывал?

Чаяние

Печальный начальник –

начальный печальник

пустыми речами меня не мочалит.

Он молча чадит, он читает за чаем

да смотрит на чаек, качая плечами.

То к вечеру тучи, и ветер крепчает,

то утро врачует, венчая лучами,

то петли дверные ворчат и судачат,

что все домочадцы ночуют на даче.

Печальный начальник –

начальный печальник

читает,

чадит

и плечами качает.

CREDO

И друзьями я богат, и врагами,

и красна моя изба пирогами.

Головою я силён да руками.

Не люблю я подлецов с дураками.

Таково моё житейское Credo,

а о прочем пусть душа не болит, но

позовут меня друзья – я приеду,

лишь была бы наготове поллитра.

Ну, а если её нет, это значит:

я могу поставить сам – из заначек,

выпью с другом и скажу я:

– Да чо ты!

Разве могут между нами быть счёты!

ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ

о зависти человеческой

и о подлости

Не важен день, не важен год,

и даже век не важен,

а просто скажем:

жил-был кот –

кот полосатый, скажем.

Ещё поведаем о том,

что жил он в пункте энном,

а в остальном – он был котом

вполне обыкновенным.

На крышу бегал по весне,

отбросив все приличья,

о кошке рыжей лишь во сне

мечтая и мурлыча.

Вот наступила темнота,

и поманила крыша...

Но встретил нашего кота

водопроводчик Гриша.

Он шёл с поникшей головой,

выплескивая ругань,

поскольку выгнала его

на улицу супруга.

И позавидовал коту

он в мыслях нехороших

за гладкий мех, за красоту

и за успех у кошек.

А сам, имея красный нос,

пил, погрузившись в горе.

И к собутыльнику понёс

кота подлец Григорий.

Тот был и врач-ветеринар,

и живодёр отчасти.

Воскликнул доктор:

– На хрена

коту такое счастье!

Он тоже был не Бог весть кто –

без единички нолик.

И вот расправился с котом

презренный алкоголик.

За самым дальним гаражом

отрезал, матом кроя,

обычным кухонным ножом

он яйца у героя.

С тех пор проносятся года

над опустевшей крышей,

но кот не выйдет никогда

к любимой кошке рыжей...

Ношу улыбку на губе –

я беспричинно весел.

Сосед играет на трубе –

сидит и ножки свесил.

Под снегом крыши и сады,

туман окутал речку,

а над трубой клубится дым –

соседка топит печку.

Сосед играет на трубе –

он примостился с краю.

Я б тоже мог, да вот сробел –

и на крыльце играю.

...Летят снежинки –

на губу,

на волосы, на крышу.

Я вижу крышу и трубу.

А где сосед?

Не вижу.

Под ногтями грязновато,

щёки в крапинках прыщей,

и торчит клочками вата

из невымытых ушей.

Весь в долгах – и нет просвета,

пьян всегда – в мороз и зной, –

но, наверно, не за это

бабы бегают за мной.

Дело, видимо, не в роже,

это ясно и ежу.

Но за что же? Но за что же? –

Сам ума не приложу.

Говорят, я непроворен,

тугоух, не зорок глаз.

Да ведь бабы смотрят в корень.

Значит, корень в самый раз.

Соседки смотрят из окошек,

ругаясь руганью несносной.

Мой пёс облаивает кошек,

он кошек ненавидит, пёс мой.

Что за обычаи и нравы,

особенно в ночное время!

Мой пёс неправ, соседки правы,

а кошки влезли на деревья.

Рассыпаны над головою

звёзд бриллиантовые крошки.

Я по-кошачьи в голос вою.

А пёс-то думает, что кошки...

Эпиграф:

"Иду в аптеку за лекарством"

Давид Лившиц.

Не посыпаю раны солью,

друзьям не вешаю лапшу,

в аптеку не за колбасою,

а за лекарствами спешу.

Спасение для человека

против болезней, вшей и блох,

её ещё в начале века

воспел небезызвестный Блок.

Дул в спину петербургский ветер,

серчал разбуженный Борей,

а Блок под фонарём приметил

её на улице своей.

О людях думал: дескать, им вон,

когда вокруг царит бордель,

нужна аптека, словно символ,

убежище и цитадель.

И Блок уверовал враз:

сила –

и наша новь, и наша старь,

и, значит, будут жить – Россия,

аптека, улица, фонарь...

Смахнул слезу рукой с ланит он

и гордо поглядел во тьму.

Хоть Блок и был антисемитом,

я всё готов простить ему

за то, что он в начале века,

за много лет до Октября,

заметил: улица, аптека

и всё вокруг – до фонаря.

...Соринку стряхиваю с кипы,

воспринимаю явь как сон.

Я вижу: прибывают скифы

в конце столетия в Сион

в содружестве российских наций,

не затаив на сердце зла.

Их много больше, чем двенадцать.

Они грядут.

Им несть числа.

Не возражайте, милые, не спорьте.

Ещё держусь на чёрте-чём и спорте,

да чёрте-что уже совсем не то.

Я объясняю однолеткам хилым,

что надо умываться хвойным мылом

и – если ветер – надевать пальто.

Я знаю сам, что нужно торопиться,

поскольку чёрте-что – уже тряпица,

а коли так, то жизнь уже не жизнь,

да вот пройдёт под окнами юбчонка,

вильнёт хвостом, и я вздохну о чём-то

и думаю мечтательно: "Держись!"

А чтобы мысли глупые не лезли,

наперекор погоде и болезни

и вовсе невзирая на года,

я, не гнушаясь крепкими словами,

мой чёрте-что пошлю к такой-то маме

и отправляюсь сам – чёрте-куда.

Да!

Не возражайте, милые, не спорьте.

О чём мои стихи? Они – о спорте

и ни о чём конкретном вообще.

Чтоб дольше жить и не казаться хилым,

полезно умываться хвойным мылом

и – если моросит – ходить в плаще.

Выл мой кобель.

Выл мой кобель-подонок,

и вой был и пронзителен, и тонок,

кобель мой раскалился добела.

Ах, что за вой! В нём были боль и мука.

А у соседей проживала сука,

и течка у неё в тот день была.

А за стеной, то жалобно, то люто

стонала сука,

и звенела люстра,

и угрожал подвыпивший сосед.

Он намекал на нравственность и нечто.

Но день прошёл, и прекратилась течка,

и сам собой скандал сошёл на-нет.

ПРО ЧЁРТА

В нашем крае очень слабы

старики и молодёжь.

Каждый год рожают бабы,

от кого – не разберёшь.

Чёрте-что твердит молва. –

Кругом ходит голова...

Чёрт мутит деревню нашу,

носит он портфель в руке.

Чёрт из дёгтя варит кашу

по утрам на бугорке.

Варит чёрт, поёт о чём-то,

поминая в песне чёрта.

Очень любит чёрта чёрт.

А внизу река течёт.

По-простому и по фене –

может чёрт и так, и так.

Носит чёрт в своём портфеле

завалявшийся пятак.

Он заходит в лавку к Кате,

лезет к Кате в закрома.

А уйдёт – и не заплатит,

всё стремится задарма.

И зачем ему пятак?

Говорят, что просто так.

В нашем крае этот чёрт

знает всех наперечёт.

А в портфеле для учёта

бланки разные у чёрта.

Ночь. Во тьме собака лает,

но у чёрта страха нет.

По деревне чёрт гуляет,

наших девок трахает

и разносит по анкетам

все подробности об этом.

Чёрт сидит на бугорке,

держит он портфель в руке,

заполняет бланки чёрт,

а внизу река течёт.

КОР ОТ ЫШКИ

На нашей границе стоит часовой.

Он очень гордится Отчизной своёй.

Шепнула жертва палачу:

– Руби, ведь я за всё плачу...

Сказал палач, ощерив рот:

– Чур, только денежки вперёд!

Мне всяко дело по плечу:

вот захочу – и полечу.

Скорей всего не захочу.

Не захочу – не полечу.

Однажды в театре La Scala

сопрана гримёра ласкала,

а после счастливый гримёр

от ласк непомерных умёр.

Всегда получаются странными

романы гримёров с сопранами.

"И город дрянь, и речка сволочь."

Строка частного письма из Минска.

НОЧНАЯ ПРОГУЛКА

Бреду, таращась на дома,

я переулками кривыми.

В витринах свет, в квартирах тьма,

а город спит и словно вымер.

Нет, он не вымер, он притих,

сомкнув натруженные вежды.

Со всех пижонов и франтих

на время сброшены одежды.

А ночь перетекает в рань,

а годы утекают в нети,

уже кончается февраль

и завершается столетье.

Смахну задумчивость со лба,

истому изгоню из тела

и задержусь вблизи столба,

поскольку писать захотел я.

Под глазом ощущаю тик,

в душе надлом, на сердце смута:

в пяти шагах пижон франтих

склоняет весело к чему-то.

Я обмер с головы до пят,

поскольку вижу всё воочью,

поскольку думал: люди спят

такой февральской тёмной ночью.

Внезапно, словно под лучом,

мелькнула перед взором фраза:

"И город дрянь..." – да я о чём?

"...и речка сволочь."

Вот зараза!

Нет-нет, я не схожу с ума,

и крыша не сползает с дома.

Строка – из одного письма,

пришедшего из-за кордона.

Мой город – не чета тому,

и не бывает общих формул.

Унынье, прочь!

И я во тьму

стряхнул и молнию задёрнул.

ОТПОВЕДЬ

некоего Президента,

получившего по своим каналам

копию вышеупомянутого письма.

Нет, не дрянь этот город, не дрянь.

Он вставал в предрассветную рань,

и стоял терпеливо молчком

он за хлебушком и молочком.

Да и речка не сволочь была,

отмывала она добела.

В том вина не реки, не реки,

что неладно её нарекли.

И не знали бы люди беды,

да наехали в город жиды,

и с той самой поры что ни год –

недород, недород, недород...

А жиды – те себе на уме:

запасутся свининкой к зиме,

кормят ею детей и внучат –

и ворчат, и ворчат, и ворчат...

"Город дрянь, –

только слышно в толпе, –

речка сволочь..."

т.д, и т.п.,

ну, а город и речка – оне

очень нравятся, граждане, мне...

СЛАВЯНСКАЯ МАДОННА

Коробейник приходил до дивчины,

коробейник дивчину любил.

Он дарил ей кружева да лифчики,

целовал под небом голубым.

В зарослях полыни и репейника,

наглотавшись зелья,

как-то раз

парубки убили коробейника.

Вот и весь нехитрый мой рассказ.

Я не стал бы головы морочить вам,

если б не молва про то село:

в нём зачатье очень непорочное,

как ни странно, вдруг произошло.

Пробавляясь притчами да сказками,

говорили жители села:

– Не кохана дивчина, не ласкана,

а гляди – жидёнка родила!

В корчме без дел в одном селе

мой друг сидел навеселе.

Сказал мой друг:

– Иду домой,

гляжу вокруг, а дом не мой,

не мой комод, кровать, плита,

я сам не тот, жена не та,

не те луга, и снег, и зной,

страна другая, век иной,

не та, что встарь, луна дрожит.

Но вот корчмарь – всё тот же жид.

Лиловое солнце катилось по жёлтой фланели,

на грядке синели редиска и лук, и укроп.

Мы жить в этом мире

пока что совсем не умели,

мы только учились ценою ошибок и проб.

Всё было в новинку.

Нам грезились годы и мили,

и птичьи базары, и взоры невиданных див.

Нам всё предстояло.

Но в дверь в этот миг позвонили:

явился дежурный сантехник, меня разбудив.

Унылое утро сочилось в немытые стёкла.

Под весом моим

заскрипела протяжно кровать.

Я сел и увидел,

что дождь,

и что крыша намокла,

и в шлёпанцы влез,

и отправился дверь открывать.

Предстану пред...

Печально скажет,

и внемлю я Его речам:

– Ты прожил жизнь. Наверно, гаже,

чем жизнь, ты в жизни не встречал.

А я в ответ воскликну:

– Разве!

Смиренно наклоню чело.

– Я всё изведал. Но прекрасней,

чем жизнь, не видел ничего.

Прости, что не сдержал я нрава,

прости и снизойди с высот.

– Тебе налево, Мне направо, –

надменно Он произнесёт.

А может, гнев сменив на милость,

Он усмехнётся грустно в ус:

– Да это всё тебе приснилось.

Пора вставать. –

И я проснусь.

Проснусь, увижу свет в окне.

И Женщина прильнёт ко мне.

ЗАКРЫТЬ КНИГУ